В сторону южную - [103]

Отошла в тень акации, чтоб свет фонаря не мешал видеть небо, и там остановилась. Запрокинув голову, глядя в мерцающую тьму, объявила торжественно и громко:

— Вы мне жалки, звезды-горемыки,

Так прекрасно, так светло горите,

Мореходу светите охотно,

Без возмездья от богов и смертных!

Вы не знаете любви и ввек не знали —

Неудержно вас…

— Да что ж это такое, — раздраженно крикнул женский голос из черной глубины сада, — взбесилась ты, что ли!

Саша отскочила от невысокого каменного забора, смешно, вбок выбрасывая ноги, побежала вниз, к морю.

Максим догнал ее уже на набережной.

— Неудержно вас уводят Оры, — запыхавшись, сказал, смеясь, — да еще какие оры! Разбудили человека, полуночники. Слушай, но ты действительно образованная женщина. Откуда?

— У нас ночь долгая, полярная, вот и читаю книжки, а что еще делать одинокой женщине?

Вскочила на невысокий парапет, протянула руку:

— Давай сюда. Посидим на берегу?

— Поздно, — руки не взял, так и стояла с протянутой. Максим терпеть не мог женских эскапад, беготни всякой, прыжков детских, и фантазия тридцатишестилетней женщины вызвала привычное раздражение. Но подавил, попросил мягко: — Слезай. Пошли домой. Замерзнешь у моря.

— А я с тобой замерзаю, — сказала весело и спрыгнула с парапета, — скучный ты, неживой какой-то, — заглянула ласково в глаза, словно чем-то добрым утешала, а не неожиданное и жестокое произнесла.

Только и хватило сил, что ответить спокойно:

— Это поправимо.

— Для меня конечно, для тебя — нет. — Взяла под руку и, подстроившись к его шагам, в ритм им, пояснила с той же оскорбительно доброжелательной интонацией: — Ты пойми меня правильно. Вот прожила я рядом с тобой сутки и все про тебя знаю. Правда. Может, там каких-то сложностей, тонкостей не угадала, а вот главное — знаю.

— Расскажи. Интересно. — Он остановился, чтоб закончить разговор, пока одни были. На террасе Муравейника горел свет, тренькала гитара. Наверное, Люда с физиками чай пила, как обычно.

Белый гипсовый бюст Пушкина, водруженный на клумбе, очень белый и очень мертвый в лунном свете, смотрел равнодушно выпуклыми слепыми глазницами. Казалось, выглядывал из-за Сашиного плеча.

— Ну, ну, не стесняйся.

— Не сердись, — положила на плечи длиннющие руки. «Как только дотянулась, ведь далеко стою», — подумал неуместное. — Не сердись. Можешь считать, что от безнадеги все это говорю, со злости.

— Разберусь.

— Вот и правильно. Физику хорошо в школе учил?

— Нормально.

— А я хорошо, только все равно забыла закон один. Там еще пример к нему — человек в лодке. Вот пример как раз главное, потому что человек сам дует в паруса, а лодка не движется. Замкнутая система. Так ты — этот человек, а мне такой не нужен. Даже на двадцать дней. Это Галине нравится — дуть в чужие паруса и расплачиваться за это. А мне надоело, я уж свое сполна заплатила, пускай теперь другие раскошеливаются. Хорошо на горке сидя рассуждать про благородное, а…

Чьи-то шаги замерли за спиной, потом торопливо, почти бегом, к дому.

— Эх! Ёз твою двадцать! — со злой досадой сказала Саша. — Надо ж было ее угораздить. — И пояснила удивленному Максиму: — Галина нас видела. Теперь страданий вагон и маленькая тележка. Иди первым, я потом. Может, не разглядела.

— Никуда я без тебя не пойду, — и обнял, пользуясь тем, что опешила от весело и легко сказанных слов. — Наговорила тут сама не знаешь чего.

Выручило удивительное, спасающее от многих трудностей, счастливое свойство не слышать, не помнить, не давать войти в душу тому, что осложняло жизнь, противоречило его желаниям и надеждам. Он знал сейчас только одно: эта женщина нужна ему. С ней пришло повое, не испытанное ранее ощущение надежности, с ней впервые не чувствовал себя одиноким. Он понял, что обидело, оскорбило Сашу: ни разу не спросил ни о прошлой жизни, ни о настоящей, сам о себе только рассказывал. Если бы знала, что впервые отрекся от профессионального, от цепкого своего интереса к чужим жизням. Отрекся и попал в собственную ловушку.

Эту теорию изобрел для себя: теорию ловушек. Человек добивается чего-то всю жизнь, добился, и тогда оказывается, что совсем не это было нужно ему, что попал в собственную ловушку. Вот и с ним так получилось. Мог ли предполагать, что не очень красивая и немолодая эта женщина, любопытная лишь сложной своей судьбой, заставит вот так, заглядывая в лицо, просить смиренно:

— Ну чего ты?! Чего напридумывала! Какая лодка, какие паруса? Нам же хорошо вместе. И никуда я тебя теперь не отпущу, не надейся.

— Что у тебя с Галиной?

— Сейчас ничего.

— Значит, было?

— Мало ли у кого с кем что было.

— Кому мало, а кому на всю жизнь хватает. Ну ладно, я пошла.

— Погоди, — удержал за руку, — ты ко мне иди, хорошо?

Посмотрела непонятно, долго.

— Да нет. У меня другие планы, — и пошла не торопясь к дому.

ГАЛИНА

Они напрасно так растерялись. Напрасно Саша отвернулась, чтоб не узнала, отстранилась от Максима. То, что увидела, не ужасной неожиданностью предстало, но лишь подтверждением ее, Галининой, ненужности и неуместности здесь. По особой своей привычке быть готовой к самому худшему, чтоб не разочароваться никогда, предчувствовала плохое, ждала его и, когда оно приходило, принимала покорно. Так случилось и теперь. Но горькая гордость своей защищенностью, защищенностью, о которой не знали ни те двое, ни Воронцов, утешала недолго. Чувствуя, как близки слезы унижения, Галина, чтоб удержать их, не сидеть вот так, сгорбившись на постели, принялась складываться. Решение пришло легко, и она, вынимая из шкафа стопки белья, платья, только удивлялась, отчего так долго не видела этого естественного и единственно правильного выхода. Отчего оставалась здесь в скуке, в безделии, в нехорошем, тоскливом и растерянном состоянии души, когда дома дети неприкаянные толкутся целыми днями в «Теремке». Она представила их, жалких сирот. Сидят смирно на диване в холле, поджав ноги, пока Раиса пылесосит ковры, мусолят старую книжку, оставленную кем-то из постояльцев, перешептываются тихонько.