В сторону Новой Зеландии - [19]

Но если не иметь в виду туристическую сверхзадачу обжорства экзотикой, можно обойтись и вовсе без нее. Вечером в древнем Фесе после изнурительного экскурсионного дня мои спутницы собрались наведаться в огромный торговый молл в окрестностях гостиницы. От нечего делать я увязался за ними.

Как и следовало ожидать, уже через четверть часа своим скучающим видом я стал действовать дамам на нервы, и они усадили меня с кофе, а сами упорхнули, пообещав забрать из этой “продленки” через полчаса. И за эти полчаса, что я просидел в кафе предоставленный себе и смотрел по сторонам, я благодаря пресловутой глобализации отдохнул от роли иностранца, потому что понимал, что происходит вокруг меня. Вот молодожены обзаводятся домашней утварью. Вот муж за сорок с пузом навыкате мудрствует на мелководье, а жена почтительно внемлет, во всяком случае, – делает вид.

А вот пятилетний шантажист готов побыть еще четверть часа пай-мальчиком за порцию мороженого и т. п.

Статус гастролера с неизбежностью вводит в заблуждение. Индустрия туризма вовлекает в свою сферу огромное число людей, напрямую не занятых в обслуживании, но живущих за счет оправдания туристических представлений и ожиданий – косящих под экзотику. Очень понятно: если у одних появилась возможность платить за “воздух”, другим не может не прийти в голову сделать своей профессией воссоздание и поддержание экзотической атмосферы. Поэтому, вполне вероятно, турист видит не столько страну, сколько более или менее слаженную работу туристической отрасли. И выбраться из-под этого стеклянного колпака непросто, хотя бы потому, что твоя инородность видна за версту.

Вот, к примеру. Когда подошло время покупать подарки в Москву, я все не мог втолковать нашему постоянному гиду Аниссу, человеку знающему, благовоспитанному и разумному, что мне категорически не надо пышной джеллабы[4] из сувенирного магазина: она мне не по вкусу и не по карману, пусть покажет мне обычную лавку, где одеваются местные. Наконец он ответил мне, как малому дитяти, что дело вовсе не в торговой точке – само появление туриста тотчас и вполне определенным образом отражается на стоимости. Только и всего. (Можно было и своим умом дойти. Когда я как-то вышел у нас в Тучкове посреди строительного рынка из чужого “Ягуара”, цены на шурупы, за которыми я приехал, тотчас взмыли.)

Туризм – легкая пожива для высокомерия, и высокомерие будет неправо. В культуре мы сплошь и рядом довольствуемся сведениями из вторых рук – взять хоть тот же перевод, особенно поэтический, который одновременно дает представление и уводит в сторону. Так и здесь.

С поправкой на огромный коэффициент неосведомленности решусь все-таки сказать, что Марокко в общественно-климатическом, что ли, смысле показалась мне вполне симпатичной страной. Уж у нас-то с нашим советским прошлым должно быть изощренное чутье на хронический страх, неволю, общее несчастье, даже если их старательно скрывают. Я помянул физическое сходство запахов на атлантическом побережье Марокко и на Кубе. В социальном смысле пахнет совершенно по-другому.

Один лишь раз телевизионная картинка и звукоряд в придорожном кафе показались мне до тошноты знакомыми – рваный монтаж: станок, печатающий доллары, магендовид, Уолл-стрит и его воротилы, какие-то зловещие люди с пейсами и в черных шляпах и т. п.

– И много у вас такого? – спросил я опасливо Анисса.

– Это не у нас, – сказал он. – Это “Аль-Джазира”.

Что еще? Да все что угодно. Как, например, с полчаса стояли высоко над Фесом в ожидании краткого величественного многоголосья с сорока сороков минаретов, призывающих на вечернюю молитву. Но так ничего и не расслышали, кроме тихого шума, источаемого большим городом далеко внизу. Видимо, мы прислушивались к Фесу с подветренной стороны.

А в Эссуэйре я, хоть убей, не мог отделаться от впечатления, что это не городишко, а стадо русских печек – такие эти домики все беленькие с синим, крепенькие и косенькие – кто во что горазд.

Вечером там же пошли через пляж к океану. Но ужасно мело прямо в лицо, так что не шли, а брели и метров через двести оставили эти попытки. Буквально на глазах поземка наметала косые гигантские сугробы песка, менялись очертания барханов, возникали новые гребни и впадины, все курилось. И стало понятно, как это бывает.

И все-таки: что остается от этих спазматических странствий? Почти что ни-че-го! Уже через год не отличу харисы от хариры[5], груду непроизносимых имен собственных забуду и подавно. Гид был прекрасный, да ученик из меня неважнецкий, и целый сонм цифр и фактов, влетев в одно ухо, как говорится, вылетел через другое. Зачем-то помню, что основатель Мекнеса Мулай Исмаил собственноручно зарезал тридцать тысяч человек. Ай, маладца! Буду помнить деревья: араукарии, африканскую липу, целую рощу пробковых деревьев со снятой вкольцевую корой, исполинские кедры в окрестностях Ифрана. В нечто неразличимо-открыточное сольются великие мечети, но запомню один и тот же многократно повторяющийся навязчивый вид: голая сухая гора и на склоне – глинобитная красноватая лачуга под плоской кровлей и загоном для коз. И телеграфные столбы, идущие себе вкривь и вкось мимо за ближайший хребет. Потому что кто-то – отсюда родом, это снится ему всю жизнь, и у него учащается сердцебиение при возвращении в эту дыру из дальних краев, я и сам такой. Ну и, конечно же, как при всяком выпадении из уз обихода и быта, вблизи какой-нибудь стихии дает о себе знать самочувствие иголки в стогу. За свои же, как говорится, деньги. Совсем не бесполезное, надо думать.