В стороне от большой дороги - [5]

— Какой лейтенант? — удивленно вскинул брови Коробов.

— Раненый он. У него ноги совсем отгнивают. Сходите, может чего ему поможете.

Коробов с медицинской сумкой на плече шел против ветра, нагнув голову и утопая по колена в снегу. С поля дул пронзительный ветер, неся с собой обжигающие лицо снежинки.

На стук в дверь долго не было ответа. Потом дверь со скрипом отворилась, в лицо Коробову ударил тошнотворный запах гниющего человеческого тела, и на пороге появилась Анна, босая, в широкой юбке из грубого материала и в кофточке из дешевенького ситца с цветочным бесвкусным узором.

— Чего вам? — недружелюбно спросила она и поправила обеими руками свои рыжие растрепанные волосы. При этом высокая полная грудь ее качалась под легкой материей с каждым движением сильных рук.

Коробов сказал, что он хочет посмотреть раненого, и она его неохотно после минутного молчания впустила.

Когда дверь, затворившись, отрезала ветер, от тяжелого гниющего смрада у Коробова захватило дыхание. И чувствуя подступающую к горлу тошноту, он поспешно свернул цыгарку, глубоко затянулся едким махорочным дымом.

Здесь было почти темно и жарко натоплено. Окна были покрыты толстым слоем узорчатого льда. Лед пропускал слабый, какой-то совсем неживой свет, словно изба находилась глубоко под водой.

Раненый, с бескровным исстрадавшимся лицом, лежал на кровати и молча смотрел на Коробова большими черными настороженными глазами.

Коробов поздоровался и сел у кровати на табурет. Анна села на кровать и заботливо поправила раненому подушку. Продолжая давиться дымом, Коробов сказал, что хотя он и не доктор, но перевязать и промыть раны может.

— Сами знаете, война, приходилось и себе и другим перевязывать, — говорил он.

Раненый вопросительно посмотрел на Анну. Та забеспокоилась, еще раз поправила подушку, погладила раненого по голове.

— Боль же страшная промывать, — проговорила она.

— Что сделаешь? Так нужно.

И тогда заговорил раненый. Он стал расспрашивать о положении на фронте, о том, где Коробову приходилось воевать. Рассказал он и о себе. Звали его Николай Петрикин. До Финской войны он учился в московской консерватории. Потом послали на фронт. После Финской заставили пойти в военное училище. Ранили его во время боев на Соловьевой переправе недалеко от Дорогобужа.

— Осколки мины совсем в клочья порвали обе ноги, — говорил Петрикин, — и случилось это как раз, когда немцы прорвались. Меня вначале везли на санитарной машине, потом на дороге появились немецкие танки. Санитары разбежались. Я еле успел уползти из машины в кусты. В машине осталось еще двое раненых, и они сгорели. Танк, проезжая мимо, поджег машину пулеметной очередью. Два дня я полз подальше от дороги и прополз за два дня может быть километра три. Потом Аня меня нашла. Пять дней на себе несла. Она у меня молодец.

Он прижал ее руку ладонью к своей щеке, и она просияла от радости нежной женственной улыбкой.

В сознании Коробова как-то не вязалось все то грязное, что он слышал о ней. Он подумал: «Наговорила потому, что сама некрасивая», и спросил:

— Послушайте, Аня, вы что, до войны были замужем?

Она посмотрела на Коробова с удивлением:

— Я замужем? Да я же известная здесь гулящая девка. У меня мужиков было больше сотни, а может и две сотни, — проговорила она без всякой тени смущения.

Заметив, как неудобно заерзал Коробов на табурете, она добавила:

— Коля все знает. Чего скрывать? Что было, то было.

В избе на минуту воцарилось молчание. А потом Петрикин, бодрясь, сказал:

— Сколько бабушка ни охает, а помирать приходится. Давайте, распоряжайтесь моими ногами.

Ноги Петрикина были почерневшие, распухшие. Рваные раны на них сочились гноем. Местами, там, где раны были расположены очень близко друг к другу, тело начало отмирать. Лейтенант Коробов, уже привыкший к смраду в избе, сейчас опять почувствовал, что тошнота подступает к горлу.

Петрикин все переносил, не проронив ни одного стона, и только жадно курил. Но Анна была смертельно бледна, болезненно перекривилась.

— Потихоньку, — стонала она, — больно ведь. С ума сойти можно! Ах, лучше бы все это у меня было. Легче было бы переносить мне…

Она металась, пытаясь чем-нибудь помочь раненому, и только мешала Коробову. В ней было что-то от кошки, от собаки, от любящей самки, видящей боль своего детеныша.

Ночью парашютисты тронулись в путь. Луна еще не взошла и впереди виднелась только бесконечная серая муть. Когда они поравнялись с крайней избой, лейтенант Коробов махнул лыжной палкой, чтобы все шли дальше, а сам свернул к избе. Он проехал мимо слепых темных окон и положил у порога пакетик. Там было немного табаку и медикаментов — все, что он мот оставить раненому. У Коробова не было ни обоза, ни запасов. На сотни километров вокруг были только немцы. А они, двенадцать советских разведчиков, прятались днями в глухих деревнях и двигались, (ведя разведку, только ночью.

Парашютисты уже растворились белыми халатами в морозной мути. Коробов бежал на лыжах за ними вдогонку. Скрипел снег. Где-то далеко в стороне слышался заунывный волчий вой, надрывный и протяжный, как сама лесная звериная тоска.

*