В стороне от большой дороги - [2]

Через всю Россию, нигде долго не останавливаясь. И только после НЭПа не стало мочи: антреприза стала такой обузой, что надо было оседать, поступать в какой-нибудь государственный стационарный театр. А то только и оглядывайся, как бы братья-актеры не обвинили: — Эксплуататор! Кулак! Капиталист! — И доказывай потом, что у капиталиста (в одном кармане вошь на аркане, а в другом… Да ну их к ляду! И сын подрастает — пора подумать о школе…

Но школа в Одессе конца двадцатых годов была… И всюду она тогда, впрочем, была такой же или почти такой. Да и не до нее было. Надвигался голод. Дети промышляли где и чем могли. Чуть ли ни основной мыслью было: где бы достать чего пожевать. А потом и вовсе стало круто. В тридцать третьем падали и умирали на улицах городов. Вымирали целые села. Но голод не убил любопытства и жадности к чтению. После полуавантюрного дня — не до ученья, когда и учителя, и ученики еле ноги таскали! — дня, посвященного чаще всего полубесполезному рысканью за какой-нибудь пищей, — вечером экспедиция через чердачное окно в верхний этаж соседнего дома: там помещался клуб металлистов, была при клубе большая библиотека. Клуб закрыли или перевели в какое-то другое помещение, старое помещение забрали под какие-то иные нужды, книги все выворотили из шкафов и сгрудили на верхнем этаже, дом заколотили — и пока что позабыли — зачем же его и для чего освобождали? Ну, а Богдан повадился выуживать из книжных завалов самые увлекательнейшие книги: поковырявшись в куче Марксов и Сталиных, отпихнув ногой тысячи томов Ленина и всяческих диаматов, усесться на книжной куче и выворачивать из нее русских и иностранных классиков, приключенческие романы, томы Дюма и Стивенсона… А затем с торжеством, когда совсем стемнеет, тащить целые оберемки книг домой…

Но жизнь актера и в стационарных театрах непостоянна. Сегодня — Одесса, завтра — Киев или Днепропетровск. Так незаметно подходит и юность, а там, гляди, Богдан, кочующий с родителями из города в город, уже и студент Политехнического. Техника никогда не была чужда ему, но больше влечет сама жизнь, литература, театр. Сказывается наследственность, да и сам Богдан одарен сильным чувством сцены и природными данными для театра: высокий, плечистый, с правильными чертами лица, ловкий и подвижной.

В парашютном отряде, в котором Богдан к середине войны стал командиром, эта артистичность и подвижность сыграли хорошую службу. В глубоком тылу у немцев, выдавая себя то за польских мещан, то за белорусских землеробов, отряд Богдана наносит мелкие, но чувствительные удары частям Вермахта. Взрываются мосты, разрушается полотно железной дороги, навалом тяжелых лесин перегораживаются шоссе.

И однажды на большую землю посылается весть; командир отряда, Богдан, погиб смертью храбрых при исполнении боевого задания. Часть отряда уцелела, рассосалась по лесам, а Богдан был поднят немцами. Только железный организм мог выдержать: выбит глаз, повреждена грудная клетка, сломаны ребра.

Но через короткое время Богдан — офицер РОА. Переход во Власовскую армию был совершенно естественным: таким же естественным, как у сотен тысяч таких же советских солдат и офицеров: ну, с немцами потом справимся, да они-то уже при последнем издыхании, а нам надо подраться за вольную Россию! А Богдан-то слишком хорошо знал советскую жизнь: недаром исколесил страну с отцом вдоль и поперек.

Дальнейшая эпопея общеизвестна: бегство из одного города в другой, когда война закончилась и по боговдохновенному Ялтинскому соглашению начали выдавать бывших советских граждан на суд и расправу — доброму старому Джо. Затем — попал-таки в тюрьму, откуда могли в любую минуту выдать советским репатриационным офицерам. Каким-то чудом выкарабкался, организовывал всяческие побеги власовцев и остовцев из лагерей смерти — репатриационных и тюремных, снабжал их сфабрикованными фальшивыми документами, доказывающими, что они — старые эмигранты. Затем, когда немного поутихло с репатриацией, организовывал антисоветские бюллетени, печатал на ротаторе книжки и журнал, наконец, вместе с несколькими уцелевшими власосвскими офицерами, организовывал Боевой Союз Молодежи Народов России (БСМНР), переросший потом в Союз Борьбы за Освобождение Народов России (СБОНР) и, наконец, ЦОПЭ.

И писал, писал, писал. Писал юморески, в «Сатирикон» и эмигрантский «Крокодил», писал статьи и сообщения, рассказы и сатиристические сценки, повести и радиопередачи…

Женитьба, дети — все это никак не ослабило ни живости характера, ни писательской продуктивности.

Богдан был исключительно одаренным человеком: писал он много и легко, и только что стал вырабатывать свой, никому другому не свойственный пошиб. Его первая книга — «Телеграмма из Москвы» (1957), книга рассказов «Без социалистического реализма» (1961), фантастико-сатиристическая повесть «Шуба», опубликованная в нью-йорской газете «Новое Русское Слово» (1961) — это, собственно, только первые серьезные опыты: в авторе таилось много больше. Богдан прислушивался к голосу читателей, он не был глухим к деловой и дельной критике. И рос, как писатель, на глазах.