В стороне от большого света - [17]

Когда обе сестры соединились в гостиной, меня позвали туда же.

Та же торжественность, тот же испытующий взгляд поразил меня, когда я взглянула на тетушку-гостью; но сердце мое замерло непонятным, тяжелым испугом, когда я увидела, что лицо моей тетушки было грустно и серьезно.

— Подойди сюда, Генечка! — сказала тетушка-гостья.

— Да, поди сюда, Генечка; сядь, мой друг, здесь, между нами, — прибавила моя тетушка.

Холодный пот выступил в первый раз в жизни на лице моем от мелькнувшей в уме догадки; я побледнела и делала неимоверные усилия встретить грозу равнодушно. Невыразимый стыд и горечь овладели мной при мысли, что хотят, может быть, произвольно, грубо сорвать покров с первых девственных чувств моего сердца, и то, что казалось мне таинственным и священным, сейчас будет предметом осуждений, упреков и насмешек… Ведь она имела полное право смеяться: я была ребенок. О, как бы я счастлива была, если бы в эту минуту какой-нибудь добрый волшебник превратил меня в старуху!

— Знаешь ли, Генечка, что ты стоишь на краю пропасти? — сказала тетушка-гостья.

— Ах, Генечка! ах, друг мой, что было ты наделала! — произнесла с ужасом моя тетушка.

Я смотрела то на ту, то на другую изумленными, вопрошающими глазами.

— Да, ты стоишь на краю пропасти, и видно, еще молитвы матери твоей услышаны, что Бог послал тебе во мне ангела-хранителя…

Тут тетушка-гостья долго, красноречиво доказывала мне неизбежность гибели моей, если б она не приехала и не узнала всего; не помню, что еще она говорила, но помню только, что к концу речи я чувствовала себя ужасною преступницей, а о нем не смела и подумать без содрогания.

— Молись! молись! — восклицала она грозным патетическим тоном, — иначе ты погибла…

Я рыдала безутешно и целый день была как потерянная. Лизу с умыслом не допускали ко мне. Я страдала невыносимо и почувствовала облегчение только тогда, когда, дрожа от страха ночью, когда все спало глубоким сном, пробралась темным коридором в залу, где перед чудотворною иконой Богоматери горела неугасимая лампада, и, простершись перед иконой, облила пол горячими слезами. Когда я почувствовала смелость взглянуть на божественный лик, мне казалось, что он сияет небесною благодатью, что какая-то тайна совершается во мне, что сладкий голос говорит душе моей слова любви и прощения.

На другой день, только что я проснулась, Катя подала мне тихонько в мою кроватку записку от него…

"Я ухожу, — писал он, — меня нашли опасным для вас и выгнали. Прощайте! да хранит вас Бог… Уходя, я плачу о вас. Помолитесь за преданного вам…".

— Вон он идет, барышня! — сказала Катя, стоявшая у окна. — Бедняжка! — прибавила она и отерла слезу рукавом своего набойчатого платья.

Я подошла к окошку… По дороге к лесу шел человек, не похожий на мужика, с узелком за плечами; я махнула ему платком, он не мог видеть и вскоре скрылся за лесом…

К вечеру я увиделась с Лизой.

— Что у вас случилось? — спросила она меня, когда мы пошли с ней в сад, — маменька вчера не велела мне приходить сюда; Павла Иваныча выпроводили от нас. Ты о чем плакала? глаза у тебя красные, сама бледная. Бранили тебя что ли?

Я рассказала ей обо всем случившемся.

— Вот ведь какие языки проклятые! — сказала она, выслушав меня. — Нужно было говорить! я знала, что из этого ничего путного не выйдет. Говорила тебе, что должно быть осторожной. А я-то вчера как перепугалась: маменька пришла от вас расстроенная, сегодня утром вызвала Павла Иваныча, что-то сперва тихонько начала ему говорить; я уж и догадалась, что до тебя касается. Погодя немного, Павел Иваныч идет к нам в «учебную»; мы с братом сидим да пишем… Маменька тоже вошла за ним да и говорит: "Нет, уж я вас держать не могу, мне маменькино расположение дороже всего". А он говорит: "Не беспокойтесь, ни минуты не останусь". Тотчас связал в узел свои вещи, приходит: "Прощайте, говорит, Марья Ивановна, я совсем". Маменька так и ахнула. "Погодите, говорит ему, Павел Иваныч, я велю лошадь вам заложить". А он ей: "Не надо, говорит, я и пешком дойду, есть у меня в Федюхине мужичок знакомый, я переночую у него, а завтра найму лошадь и поеду к Воскресенью, буду ждать места у дядюшки отца Алексея". И со мной прощался: "Прощайте, говорит, Лизавета Николаевна! не поминайте меня лихом; желаю вам всего лучшего". Уж тут мне его и жалко стало. Бог с ним!

— Я видела, как он шел по дороге, Лиза! — сказала я, заливаясь слезами.

— Так это ты все о нем плакала, — сказала она мне с холодным укором.

— Да, о нем, потому что я влюблена в него, потому что я его никогда не забуду!

— Скажи мне, пожалуйста, как это у вас с ним все было? Что говорил он тебе? как любезничал? ведь ты до сих пор не удостоила меня своей откровенностью…

Я почувствовала некоторую справедливость в этом укоре, оправдывалась, как могла, и облегчила душу мою полною исповедью моих чувств.

С этих пор я пересказывала ей все подробности наших свиданий с Павлом Иванычем и находила в этих пересказах невыразимое удовольствие. Лиза слушала меня снисходи- тельно, иногда как-то странно улыбалась и упорно настаивала на том, что она его терпеть не могла.

— Но ведь не может же быть, мой друг, — сказала я ей однажды, — чтобы ты безо всякой, решительно безо всякой причины возненавидела его?.. Ты сама что-то скрываешь от меня…