В стороне от большого света - [15]

После обеда она подошла ко мне.

— Пойдемте ко мне, милый мой немец, — сказала она и привела в свой кабинет.

— Садитесь вот тут, против меня, и расскажите мне про ваше детство, про знакомство с ним…

Она сложила руки на столе и положила на них голову со сладким любопытством ребенка, приготовляющегося слушать волшебную сказку. Она будто преобразилась вся: черты лица дышали кроткою и нежною прелестью.

— Не правда ли, — сказала она, когда я перестал говорить, — не правда ли, он был благородный, чудесный ребенок? Он родился прекрасным и добрым! О Боже, Боже мой!..

Она залилась горячими слезами и рыдала долго, отчаянно. Я не смел утешать ее. Когда первый порыв горя прошел, она подозвала меня и указала место подле себя.

— Вы знали его!.. Егор Петрович тоже знает его… Он любил вас!..

Она положила мне руку на плечо и смотрела мне в лицо, улыбаясь сквозь слезы.

В эту минуту в другой комнате послышался шорох; я невольно отодвинулся, и мысль, что за нами подсматривают, пришла мне в голову.

— Там кто-то есть, — сказал я, отдернув портьеру, и очутился лицом, к лицу с мосье Дюве.

— Что вам угодно? — спросил я его.

Он сказал мне, что ищет книгу, которую взяла у него Лиза. Находчивый француз попросил у Ольги Александровны позволения войти, очень свободно осмотрел все уголки и, не найдя книги, вышел, рассыпаясь в извинениях. Ольга Александровна проводила его медленным, холодным, проницательным взглядом.

Мы еще много и долго говорили с ней. Не раз какое-то темное, жгучее чувство шевелилось в душе моей, когда развивалась и рисовалась передо мной целая поэма любви, — поэма, полная благородной борьбы, восторженных радостей сердца и вместе безнадежного, бесконечного горя.

Ольга Александровна была потрясена до глубины души своими воспоминаниями и весь вечер не выходила из своей комнаты.

После ужина, в тот же вечер, слуга позвал меня в кабинет Травянского. Несколько времени Травянский молча ходил передо мной в волнении; потом довольно нерешительно сказал мне, что желает по причинам, нисколько не касающимся моих достоинств или недостатков, чтоб я оставил дом его, что этого требуют его особенные расчеты…

— Я оставлю дом ваш сейчас же, сию минуту, — сказал я, вставая и подходя к дверям.

Он остановил меня.

— Я не хочу ссориться с вами, и вы напрасно горячитесь… Повторяю, что отказ мой по своей сущности нисколько не оскорбляет вашего личного достоинства. Притом же я не хочу сделать неприятности жене, которая… привыкла к вам… Вот видите, я буду с вами откровенен, я хотел бы даже, чтоб она не знала о моем отказе… она женщина нервная, слабая, притом же упряма ужасно… Я не хочу огорчать ее, вы придумайте, мой милый, — прошу вас как благородного человека, — придумайте какую-нибудь причину вашего отъезда. Вы меня этим избавите от затруднения и в таком случае получите деньги за год вперед. Вас отвезут в один дом, где вы можете остаться до приискания места.

От денег я отказался, но принять угол до приискания места заставила меня необходимость.

Оставалось самое трудное — солгать перед Ольгой Александровной. На другой день я сказал ей, что получил письмо от отца, что он зовет меня.

— Ну что ж! — отвечала она, — поезжайте, повидайтесь со старичком…

Мне горька и тяжела была разлука с этой женщиной, к которой я имел непостижимую привязанность: печаль невольно выразилась на лице моем.

— Не оставайтесь там долго, — сказала она.

— Мне кажется, я уже не увижусь с вами, — сказал я.

— Вы предчувствуете смерть мою. Полноте, я не умру так скоро; смерть приходит кстати только в трагедиях — в действительности она не так любезна…

— Не смерть, а разлука…

— Да ведь вы скоро возвратитесь?

— Не знаю, может быть, и не возвращусь.

— Это отчего?

— Может быть, найдутся причины…

— Женитесь разве, — сказала она улыбаясь, — или пойдете в священники. Тогда я выберу вас духовником.

— Не шутите, Ольга Александровна, мне и без шуток тяжело.

Этими словами я испортил все дело. Она посмотрела на меня с недоумением, будто желая читать в душе моей. Подобный взгляд я не мог вынести без смущения. Лицо ее вдруг стало серьезно, от нее повеяло прежним холодом; передо мной опять была мраморная статуя.

— Часто вам приходилось лгать в жизни? — спросила она меня.

— Скрывать — еще не значит лгать, — сказал я, — я ненавижу лжи.

— Конечно, — сказала она холодно, — у всякого свои секреты… и вышла из комнаты.

Я был поражен. Так ли желал я расстаться с ней!

Придя в свою комнату, я машинально собрал свои бедные пожитки и не имел сил явиться ни к обеду, ни к вечернему чаю, ни к ужину. Я решился как можно скорее оставить этот дом.

Наступил вечер, я не зажигал свечи; небо было звездно, луна светила; стекла окошка, подернутого морозом, сверкали бриллиантами. Я сидел в каком-то онемении, покуда легкий шум не заставил меня оглянуться. Передо мной стояла Ольга Александровна.

— Не сердитесь на меня, милый мой немец, — сказала она кротко и ласково. — Я пришла проститься с вами. Мне сказали, что вы завтра рано уезжаете. Да хранит вас Провидение…

Она подала мне руку.

— Когда вам нужна будет дружеская помощь, обратитесь ко мне… Да прощайте больше людям, — прибавила она, — они жалки…