В степях Зауралья - [15]

Устинья припала горячим лбом к стеклу. Евграфа нет! В памяти промелькнул образ брата, за ним Осипа и точно живой показался Сергей. Он был так ощутимо близок, что Устинья сделала невольный шаг от окна.

— Уйди! — прошептала она, как бы отгоняя призрак, подошла к кровати и уткнулась в подушку.

Раздался стук в дверь. Устинья, приподняв голову, прислушалась. Стук повторился, настойчивый и властный.

— Открой!

Женщина узнала голос Поликарпа. Он был не один. Раздался пьяный смех и грязная ругань. Схватив лежавшую на столе бритву, Устинья стояла, не шевелясь.

— Эй, ты, комиссарша, открой!

«Живой в руки не дамся», — подумала Устинья и, спрятав бритву за кофточку, подошла к двери.

— Что надо? — спросила она твердо.

— Открой, обыск! — раздался незнакомый голос.

«Будь, что будет», — решила женщина и отодвинула засов. В избу вошли казаки.

— Зажги лампу, — распорядился один с нашивками вахмистра.

Дутовцы обшарили все углы, выбросили из сундуков белье, встряхнули кровать, заглянули в подполье.

Пьяный Ведерников сделал попытку обнять Устинью. Резким толчком та отбросила его и, выхватив бритву, прислонилась к печке.

— Еще раз подойдешь, полосну по горлу, — произнесла она тихо.

Глупо ухмыляясь, Поликарп отошел и сел рядом с вахмистром, к столу.

— Ожегся? — спросил тот с усмешкой.

Замечание дутовца точно подбросило Ведерникова. Снова шагнул он к Устинье и произнес с угрозой:

— Завтра же уматывайся из станицы, а то свяжем подол на голове и поведем по улицам! Поняла?

Побледнев, женщина промолчала. Надругательство над женщинами у казаков применялось в старину. Нет! Этого позора она не вынесет. Побелевшими губами Устинья прошептала:

— Я уйду, но и ты не порадуешься.

Дутовцы гурьбой вывалились из избы. Устинья лихорадочно стала собираться. Утром она направилась в казачью управу. Там уже сидел Сила Ведерников с перевязанной рукой.

— Чего надо? — спросил он ее сурово.

— Похоронить бы Евграфа… — сдерживая готовые хлынуть слезы, Устинья закусила губу.

— Пускай валяется пес, — угрюмо произнес Ведерников и отвернулся к окну.

Не разрешили и свидание с Лупаном, сидевшим, как и многие низовские казаки, в станичной каталажке. Понурив голову, Устинья вернулась домой.

Через час, взяв часть вещей, она выехала в Марамыш. Город находился во власти белых.

В отцовском доме, к которому женщина пробралась задними улицами, ее ожидало второе горе: отец был арестован, а брат скрывался. О Русакове ничего не было слышно.

Глава 11

На десятки верст раскинулись леса Куричьей дачи. Болотная топь, горелая падь, покрытая мелким кустарником, камыш, коряги, местами непроходимый урман, лесная глушь.

Начало зимы. Дремлют молчаливые сосны. Спит, опустив ветви к земле, черемуха. Яркокрасными рубинами сочных ягод красуется в своем наряде ветвистая калина. Порой лесное безмолвие нарушит хруст сломанных под тяжестью снега ветвей, и снова тихо.

Белоснежными арками высятся над чуть заметной тропой отдельные березки. Редкие деревушки смолокуров притулились избами к лесу и, как бы пряча от людских взоров свою горькую нужду, уходили рваными плетнями в густые заросли таволожника. Едва заметные тропы тянулись в глубь Куричьей дачи, петляли среди болот, бурелома и обрывались возле глухих оврагов.

В один из зимних дней из Марамыша вышел человек, одетый в рваную домотканную сермяжку. Голову спутника прикрывал облезлый заячий треух. За спиной под сермягой горбилась заткнутая за опояску самодельная балалайка. Поправив ее, он присел на пенек и, оглядев местность, вытащил осыпанный бисером бархатный кисет, разгладил на коленях и с довольным видом закурил. Через час он свернул с тракта на проселочную дорогу и, взглянув на солнце, прибавил шагу. Это был кривой Ераско, возвращавшийся после очередной разведки в Куричью дачу, где был партизанский отряд.

В тот вечер, когда чехи подошли к Марамышу, Ераско разыскал старое охотничье ружье, которое заряжалось крупной гусиной дробью, и явился с ним в отряд матроса. Увидев своего подчиненного, Федот выругался:

— Зачем тебя лешак принес?

Ераско потоптался, снял ружье с плеча и с решительным видом заявил своему заведующему:

— Ежели барышни, которые печатают на машинках, разбежались, стало быть, и я должен тягу дать? Никуда отсюда не пойду! — стукнул он о землю своим огромным «гусятником». К его удивлению, из дула посыпались сначала ржавчина, потом засохшие тараканы и пыль. Люди дружно захохотали.

— Стоп! Лечь обратным курсом в трамот. Привести в порядок артиллерию и не пускать никого! — распорядился матрос и добавил более мягко:

— Ты из своего кубрика, Герасим, пока не вылазь до моего прихода. Понял?

Ераско козырнул и, взвалив на плечо свой «гусятник», побрел обратно в трамот, уселся на крыльцо и, приподняв ствол ружья до уровня глаз, посмотрел через него на солнце. Он обнаружил, что небесное светило распадалось на несколько темных частей. Забрав в рот бороденку, Ераско долго сидел неподвижно, размышляя о причудах солнца. Затем разыскал за печкой шомпол, которым он ковырял когда-то угли, и принялся яростно чистить ружье.

Утром он проснулся от настойчивого стука в дверь. Через потайное окошечко увидел чеха и за его спиной несколько вооруженных солдат.