В споре со временем - [26]

Но в Солженицыне побеждает оптимист. И снова планы, планы, планы.

Он думает всерьёз заняться изучением английского языка, просит привезти ему побольше чистой бумаги, карандашей, перьев, чернил в чернильницах-непроливайках, английские учебники и словари.

Но раньше, чем эта просьба была выполнена, Саня уже был на стройке в Москве.

В московском лагере на Большой Калужской Солженицын пробыл немногим более 10 месяцев. Во многом этот лагерь запечатлён им в пьесе с окончательным названием «Олень и шалашовка».

Свою жизнь в этом лагере, где работали как «политические», так и «блатные», как зэки, так и вольные, как мужчины, так и женщины, Александр Солженицын начал об руку со своим литературным героем Родионом Немовым. Оба они — недавние фронтовики, а ещё раньше — студенты МИФЛИ. На обоих офицерские гимнастёрки со следами от бывших орденов и долгополые шинели; по-лагерному это «олени».

Литературный двойник Солженицына говорит:

«Гражданин начальник! Я — фронтовой офицер, опыт руководства людьми имею, в делах производства постараюсь разобраться».

И его назначают заведующим производством.

В маленькой голой комнате с дверью из свежей неокрашенной фанеры два стола. На стене около каждого — дощечки. На одной: «Зав. производством», на другой — «Нарядчик». За первым столом в шерстяной офицерской гимнастёрке сидит зав. производством. Начальник лагеря уехал, оставив его своим заместителем и с наказом во что бы то ни стало поднять производительность труда.

Он быстро находит резервы. Вдвое сократить хозобслугу лагеря. Из бухгалтерии, кухни, бани, больницы всех лишних — на работу.

За несколько дней производительность повысилась на восемь процентов.

«Бездельника зуботехника — на общие!.. Обслугу лагеря — прижать! Дополнительные пайки перераспределить!»

Но совместными интригами бухгалтера и доктора Немов устранен с должности заведующего производством. С такой же должности слетел и Солженицын! Он перестал быть начальником, но остался сидеть сначала за письменным столом…

В лагере на Калужской з/к Солженицын пробыл менее года, но казалось ему, что гораздо дольше.

Солженицын был вырван из своей определённости, из своей заданности. Отсюда и полное неприятие происшедшего. Тюрьма, последовавший за ней лагерь были восприняты Солженицыным как нелепейшая случайность в его жизни, как совершенно инородное тело, вошедшее в его жизнь и причиняющее непрерывную боль. Как всякое инородное тело, — тюрьма должна быть убрана из его жизни! Остаться лишь досадным воспоминанием! От этой мысли он не может избавиться. Но сам он не властен, не может вырвать из себя это инородное тело, раздирающее его. А потому легко поддаётся иллюзиям, заражается тюремными и лагерными «парашами», в которых недостатка нет.

Они пробуждают надежду, поднимают дух, вселяют веру…

Люди, оказавшиеся беспомощными против вмешавшегося в их жизнь закона, не могут не тешить себя иллюзиями.

В одной из камер Лубянки 9 мая 1945 года, в День Победы, старик-армянин из Румынии молился: «О, амнистия, амнистия!..» Остальные пять человек, бывших в камере, не умели молиться, но та же жажда амнистии наполняла и их сердца. Был среди них и мой муж.

7 июля 45 года амнистия и в самом деле была объявлена. Увы, она не коснулась 58-й статьи.

И всё же надежда, даже уверенность, что она вот-вот будет, не покидала многих, не покидала и Солженицына.

Начиная с самых первых его писем эта надежда на амнистию тянулась и тянулась длинной нитью.

«…вся надежда на близкую широкую амнистию, о которой ходит столько слухов», — пишет он в августе 1945 года.

«Основная надежда — на амнистию по 58-й статье. Думаю, что она всё-таки будет» (это из Нового Иерусалима).

Но прошли и ноябрьские праздники 45-го года, а амнистии не было. Вера в неё угасает.

Весной 46-го надежда снова ожила.

«Я со 100% достоверностью всё-таки убедился, что амнистия до 10 лет была подготовлена осенью 45-го года и была принципиально одобрена нашим правительством, — пишет он мне в марте 46 г. — Потом почему-то отложена».

Здесь любопытно характерное для Солженицына «Я со всей достоверностью убедился». Немного нужно было и тогда и в других случаях, чтобы убедить его со всей достоверностью. Главное всегда заключалось в том, что он или «принимал» что-то или что-то «отвергал». Это и был критерий достоверности.

Идут месяцы. Чуть ли не в каждом письме — новые надежды.

«Сегодня очень ждали, — пишет он мне в годовщину Победы. — Хотя слухи и не сходились на 9-м, всё же с 9-го и теперь ещё недельку-другую возможный для неё срок. У всех такая усталость, как будто её в газетах обещали на сегодня».

И лишь по прошествии полутора лег заключения Саня делится со мной:

«Когда заговорят об амнистии — усмехнусь криво и отойду».

Итак, амнистия не коснулась Сани. Не помогло и моё обращение к адвокату Добровольскому, заявление с просьбой о пересмотре дела.

Перелом в лагерной судьбе Сани пришёл с другой стороны.

Летом 1946 года его возвращают в Бутырскую тюрьму, а оттуда везут в Рыбинск, где он получает работу по своей специальности — математика. «И работа ко мне подходит и я подхожу к работе», — пишет мне Саня оттуда.