В сложном полете - [85]

— Перестаньте! — оглушает кто-то. Потом тянет меня назад. Осматриваюсь, приходя в себя. Какой-то незнакомый дядька — высокий, черный — трясет перед носом мохнатым кулаком, говорит:

— Ишь петухи! Сцепились! Вот дам по оплеухе — сразу перестанете.

Гришка, полуоткрыв рот, красный, взъерошенный, стоит в стороне, зырит округлыми, удивленными глазами и дышит, тяжело двигая грудью.

Дядька уходит, изредка оборачиваясь. Проверяет — не деремся ли снова.

— Ну что, отлупил меня? — говорю насмешливо, с издевкой. — Может, еще хочешь?

— И отлуплю еще! Скажи спасибо — дядька помешал! А то бы сморкался красными соплями! — грозит Гришка, но подойти боится.

— Запомни! — кричу я. — Если еще раз… я тебе набью рожу!..

Да?! А где малыш-то?!. Я оглядываюсь и не нахожу. Убежал…

Гришка в ответ нехорошо ругается, но с места не двигается. Видно, ошеломил его мой отпор, сделал осторожным. Потом потихоньку уходит.

— Катись! Катись! Проваливай!

Гришка то и дело оборачивается, боясь нападения с тыла.

Я иду к ступенькам. Навстречу с довольной улыбкой спускается Вовка. Вот ведь совсем забыл про него…

Я останавливаюсь, улыбаюсь. Радость, гордость переполняют меня. Вовка обнимает за талию.

— Молодец! Не обращай внимания на синяки и шишки. Пройдут!

— Хвалю за храбрость! — добавляет важно Павел Засыпкин.

— Что же ты не помог? — говорю ему с укором. — А ведь обещал, когда натравливал.

Пашка, согнав улыбку, хлопает глазами. Потом чистосердечно тянет:

— Да я хотел было, да Вовка не дал. Пусть, говорит, сам себя испытает, закаляет характер…

— Зато приятно ведь чувствовать себя человеком?!.

4

Я не знал, что этот день запомнится на всю жизнь.

В то утро я проснулся часов в восемь от нестерпимой жары — рядом спал Вовка, — а может, от негромкого голоса отца, склонившегося над нами.

— Мамка, посмотри, как спят в обнимку сыночки.

Открыв глаза, я увидел улыбающегося папку.

— Доброе утро, маленький сынок!..

— Доброе утро-о-о, — отзываюсь я, зевая и высвобождаясь от раскаленной руки брата, давившей мне шею.

Вот Вовка! Точно печка! Чем дольше спит, тем больше раскаляется. Удивительно, сегодня разоспался! А то всегда встает ранехонько вместе с мамой. И бежит к своим друзьям-приятелям. К своей команде! А она у него большая — двадцать с лишним человек! Недавно вступили в духовой оркестр и теперь с утра и до вечера пропадают в клубе…

Я выгибаюсь, потягиваюсь.

— Ой, какой ты большой стал! — гладит меня по груди и животу отец. — Ну-ка, смерим, наскоко ты за ночь вырос?

Он разводит пальцы и начинает с кончиков ног до самой макушки мерить меня вершками. И каждый раз, окончив измерение, говорит:

— Вот видишь, на целый вершок подрос. — Показывает пальцами его. Прикосновения папки приятны и щекотны. Я хохочу и взвизгиваю от удовольствия, да так громко, что мама, гремя на кухне кастрюлями, шумит на нас:

— Чё вас там взяло? Дайте остальным выспаться!

Папка прикладывает палец к губам. Тс-с! Но я вижу, что он смеется, и продолжаю повизгивать. Так мы играем каждое утро, когда он не спешит на работу. В другие утра я обычно просыпаюсь сам и, не успев открыть глаза, пою:

Утро красит нежным светом

Стены древнего Кремля,

Просыпается с рассветом

Вся советская земля…

Люблю воскресные утра! Не только потому, что не надо никуда спешить и можно подольше поваляться. А главное вся наша семья в сборе! И завтракать, и обедать, и ужинать мы будем все вместе. Вместе с папкой и мамой! Разве это не здорово?!.

А если еще за окном стоит сверкающее солнечное утро, как сегодня, то это еще здоровее!..

Я вскакиваю с кровати и бегу к окошку. Погода не подвела! Как по заказу! А ведь сегодня праздник! Открытие городского парка культуры и отдыха в нашем бору на берегу Каменки.

…Небо чистое, чистое. Голубое и бездонное, словно его вымыли, вычистили и покрасили с утра… Народищу соберется в парке!.. Весь город!..

Из кухни доносятся знакомые с раннего детства щелчки, треск, «выстрелы» — топится печь. Слышатся глухие чавкающие звуки, шлепки теста, шум передвигаемой посуды, скрежет ложки или ножа о сковородку. Мерное, однообразное постукивание сечки о дно корытца — рубят мясо. Изредка громыхнет передвигаемая печная заслонка или по ней ударят невзначай деревянной лопатой, ухватом или сковородником. А то раздастся очередь ударов чугунной клюкой о догорающие дрова — головёшки. Или скрежет ее о под печи при загребании «жара» — углей в угол — «загнето». То неожиданно обрушится шип или треск брошенного на раскаленную сковороду сала или масла.

— Владимир! Леонид! — слышится из кухни мамин голос. — Вставайте! Завтракать пора! Самовар скипел!

Быстро умывшись, пересмеиваясь, усаживаемся за стол. По воскресеньям у нас всегда пир. Один возле другого разлеглись великаны пироги. На тарелках — горы шанег и пирожков, прозрачно-желтых кралек, бронзовых лепешек. Свернутые жгутики сахаристых булочек. И наконец, упругие калачи-кольца мучнисто-рыжеватого запашистого хлеба. Сожмешь его руками, а он, словно пружина, разожмется, расправится, будто его и не давили. Умеет мама стряпать!..

Папка во всем белом — в рубашке без воротничка, в парусиновых брюках и штиблетах сидит в простенке у золотисто-медного самовара. Отец среднего роста, худощав, с узким клинообразным лицом, с густыми русыми волосами, зачесанными назад. Под ними — широкий прямой лоб, лохматые брови, под которыми серые «колючие» глаза.