В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах - [22]

На следующий день я послал караван прямо к маленькому русскому форту на Ранг-куле, а сам с четырьмя людьми предпринял экскурсию по льду Ранг-куля с целью измерений. Мы прорубили только две проруби и нашли, что озеро действительно чрезвычайно мелководно, а именно 1,50 и 1,99 метра глубины. На вкус вода была почти пресная и содержала водоросли и былинки.

Шор-куль означает «соленое озеро»; в нем вода горько-соленая. Ясно, что вода из речек и ключей, стекающих в Ранг-куль, идет оттуда через пролив в Шор-куль, где и происходят процессы испарения и отложения солей. В восточной части Ранг-куля находится остров, расположенный по продольному направлению озера; возвышается он всего на четыре метра; отвесные и сильно изрытые водой берега его состоят из голубоватой мягкой глины, годной для лепки. Говорят, что весной, когда лед пройдет, тут высиживают яйца бесчисленные стаи гусей.

Затем мы продолжали путь к форту, гарнизон которого состоит из коменданта и 36 казаков. Здесь мы простояли два дня. Выехали 11 апреля и направились почти прямо на восток. На следующий день, 12 апреля, нам предстояло перейти временную границу между русским и китайским Памиром, т.е. пересечь мощный хребет Сары-кол, сияющий снежный гребень которого был виден с Ранг-куля. Из множества ведущих в китайский Памир перевалов я выбрал Джагатай, 4730 метров высотой. Подъем на перевал оказался очень крут и тяжел. Ехать приходилось все между большими сланцевыми и гнейсовыми глыбами, по большей части занесенными снегом. Гребень самого перевала очень остер. Пока мы отдыхали тут, поднялся юго-западный ветер, и разразился сильный град; температура была — 2,8°.

По другую сторону перевала местность круто понижается к северу, и после утомительного перехода мы достигли первого Джагатайского аула из 4 кибиток с 24 жителями. Другой аул, лежащий немного ниже, состоял из 6 кибиток. Здесь-то мы и сделали первый привал на китайской почве.

Моему появлению уже предшествовали самые несообразные слухи. Рассказывали, что я русский, готовящийся во главе 60 вооруженных казаков произвести нападение на китайские владения, и нашего прибытия поэтому ожидали с большим напряжением. Но когда киргизы увидели меня одного в сопровождении маленькой кучки их же соплеменников, они скоро успокоились, приняли меня очень дружелюбно и тотчас же послали гонца в китайскую крепостцу Булюн-куль, где комендантом был Джан-дарын.

На следующее утро явились трое посланцев с приветом и поручением собрать сведения о нас и о целях нашего путешествия. Главный посол был Осман-бек из Тагдум-баша, высокий, красивый, интеллигентного вида киргиз в белом тюрбане, старшина «ланзы» (китайский крепостной гарнизон в 100 человек) около Булюн-куля. Другой, Яр-Мухаммед-бек, был начальником пограничной стражи около Кияк-баша. Третий был мулла. Все трое были в белых тюрбанах и пестрых халатах. Исполнив данное им поручение, они вернулись в Булюн-куль, чтобы рассказать обо всем виденном и слышанном.

13 апреля мы сделали небольшой переход до впадения долины Ак-берды в долину Сары-кол. На берегу речки была приготовлена для меня небольшая жалкая кибитка, покрытая продранными кошмами. Она была предусмотрительно разбита в расстоянии всего 3 «кичкеримов» (кичкерим — расстояние, на котором слышен человеческий голос) от крепостцы. Едва мы успели расположиться, как «юз-баши» (сотник) возвестил о прибытии с визитом помощника коменданта Булюн-куля, киргиза Тюря-Келды-Савгана, и его собрата, китайца Тзяо-дарына, из Тарбаши, крепостцы при входе в долину Гез. Мы едва успели выйти из палатки, чтобы встретить их. Их сопровождало десять верховых китайцев, в серых шароварах, башмаках и красных мундирах, украшенных большими черными китайскими знаками; все бьиги с ружьями и сидели на прекрасных белых конях с красными седлами и длинными бренчащими стременами.

Я пригласил их в кибитку, где им был предложен изысканный «дастархан» из сардин, шоколада, засахаренных плодов, кекса и ликера, нарочно для китайцев захваченного мною из Маргелана. Тзяо-дарыну особенно понравился ликер, и он спросил, сколько он может его выпить, не хмелея. Сигареты также живо пошли по рукам, но Тзяо-дарын отдал все-таки предпочтение своему собственному серебряному кальяну.

Остаток дня пошел на приготовления к предстоящей экспедиции. Сопровождать меня должны были только Куль Маметыев, Ислам-бай и киргизы Омар и Хода-Верды при четырех вьючных лошадях, нагруженных продовольствием, постельными принадлежностями, тулупами, подарками, аптекой, фотографическими аппаратами, приборами и проч. Все остальное оставалось здесь под присмотром сарта Ходжи, которому было поручено ходить и за больным Рехим-баем. Последний все не поправлялся, несмотря на весь наш уход, так сильно отозвался на нем зимний переход на Памир. В лице он изменился до неузнаваемости — бледный, изнуренный, с большими стеклянными, равнодушными глазами. Он принес Аллаху в жертву барана и стал уверять, что с тех пор ему стало чуть получше.

Вечером явилось несколько китайских солдат с просьбой позволить им осмотреть несколько из моих чемоданов и ящиков с багажом. Как оказалось потом, в крепости боялись, что мои ящики набиты русскими солдатами, которые, таким образом, тайком перебрались через границу. То обстоятельство, что вышина ящиков не превышала половины человеческого роста, не умаляло подозрений. Мы открыли китайцам несколько ящиков, и они успокоились. Тем не менее ночью вокруг моей кибитки разгуливал китайский патруль, хотя и на довольно значительном расстоянии, так что его даже не видно было. Ясно, что солдатам приказано было наблюдать за нами.