В Саласпилсском лагере смерти - [95]

Продовольствия не выдают. Проходя по селениям Германии, видим, что люди хотели бы нам помочь, но конвой не позволяет. Издали нам бросают куски хлеба, но поднять их мы не в состоянии. Идем, сцепившись по два, по три. Сил больше нет.

По моим подсчетам должно быть 11 апреля. Отдыхаем у какого-то сахарного завода. Жадно хлебаем мелассу, приготовленную для скота. Начинается понос. Тают последние силы. Через километров пять чувствую, что и мои силы на исходе. Начинаю отставать, хотя хорошо понимаю, что меня ожидает.

— Друже! — Ко мне торопятся двое польских товарищей и хватают под руки…

Проснувшись, вижу — лежу на соломе. Смотрю вокруг и не понимаю, жив ли я.

— Налет, — рассказывают польские друзья. — Конвоиры разбежались. Крестьяне нам дали хлеба.

Они суют мне кусочки хлеба в рот.

Воют самолеты, рвутся бомбы. Вокруг горят дома. Все заволакивает густой черный дым….

Конвоиры появляются снова. Самые заядлые, очевидно, но их очень мало.

«Бежать, бежать», — словно молотком, все время стучит в голове.

Выходим из селения и двигаемся дальше по проселочной дороге, окаймленной кустами.

— Только десять метров, всего лишь десять метров, — стучит в мозгу.

Я чувствую, что тело налилось чем-то теплым, укрепляющим. Это поданный товарищами кусок хлеба.

— Только десять метров…

В этом конце колонны конвоиров нет. Посчастливилось — и я, пошатываясь, скрываюсь в кустах.

Утром 13 апреля меня будят две женщины. Они льют мне в рот горячий кофе, что-то говорят. Затем прячут меня в стог соломы, а вечером переводят в сарай, находящийся подальше от селения.

Ни утром следующего дня, ни вечером спасительницы не приходят. Есть нечего. Я грызу кормовую свеклу. Так проходит еще один день и ночь. Вокруг словно все вымерло. Где-то воет пес. В кусты забегает испуганный бело-пестрый кот.

За ельником широкое шоссе. Иду и думаю, где мои товарищи, что произошло с ними. Видят ли они еще это ясное солнце?

Услышав шум автомашины, хочу бежать, но уже поздно. Меня окружают молодые парни. Нет, это не немцы. Звучит английская речь.

— Француз? Итальянец? Русский?

— Латыш.

Они не знают такой страны.

— Русский, — говорю я и киваю головой. — Русский, русский!

Парни мне улыбаются. Один протягивает сигарету, другой сухари или шоколад.

— Ешь вволю, ешь. Войне конец.

И я, опухший от голода, оборванный и обросший бородой, с взлохмаченными волосами, исходивший дороги смерти, сижу и плачу. Тяжело дыша, плачу крупными детскими слезами.

Это произошло в поселке Киндсдорф, недалеко от Галле.

* * *

24 мая 1945 года я уже возвращаюсь на Родину.

Последние дни Саласпилса

Арвид Рупейк

Последний период моего заключения в Саласпилсе прошел главным образом в бараке А-5. Там на длинных многоярусных полках хранились свертки с одеждой узников, которую им в лагере пришлось обменять на арестантское обмундирование. У каждого такого свертка, который со временем покрывался густым слоем плесени, была своя карточка с порядковым номером, именем и фамилией бывшего владельца. Эти карточки были своего рода «картотекой живых» (так называется популярная книга чеха Норберта Фрида), позволяющей проследить за судьбами обитателей лагеря смерти. О каждом событии в жизни заключенного была своя запись на карточке, например «умер», «увезен в Германию» и тому подобные. Карточек с отметкой «освобожден» было очень мало. Зато было бесконечно много таких, где над именем и фамилией значилась отметка «Uberstellt nach Z G». В переводе это означает — переведен в Центральную тюрьму.

Однако напрасно было бы искать этих людей в Рижской Центральной тюрьме. Убийство немецкие фашисты подлинным именем не называли. Для Адольфа Эйхмана истребление миллионов евреев Европы было «окончательным разрешением еврейского вопроса», а на языке саласпилсских эйхманов «Uberstellt nach Z G» означало — заключенный с таким-то порядковым номером уничтожен…

В конце лета 1944 года пришел день, когда заплесневевшие свертки одежды один за другим оставляли свои привычные места. Это было самым первым признаком того, что назревают чрезвычайные события. В барак А-5 из Риги прибыло несколько гестаповцев и в большой спешке стали просматривать оставленное «перемещенными», а фактически убитыми, скудное добро, приведенное временем в еще более жалкий вид. Они уничтожали каждую найденную в одежде бумажку, которая могла бы освидетельствовать личность бывшего владельца. Заодно уничтожались и свертки тех заключенных, которые еще находились в лагере, и пол склада вскоре покрыли горы небрежно разбросанной одежды.

В этом поспешном уничтожении следов преступлений участвовал также «чиновник по особым поручениям» лагеря — бывший надзиратель Рижского 8-го полицейского участка Улдрикис Селис. Он лазил по высоким полкам и, весь в пыли, рылся в оставшихся вещах жертв фашизма.

Многое повидали и пережили мы за эти годы, и все же без презрения не могли смотреть на жадность, обуявшую «ревизоров», если они находили в свертке хоть сколько-нибудь пригодный к носке предмет одежды. К нему сразу тянулось несколько рук. Тогда забывалось арийское происхождение, пропадала надменность слуг немецких фашистов…

Самым большим приобретением, кажется, была когда-то бывшая белой рубашка. Первым ее схватил «чиновник по особым поручениям», однако после примерки ему пришлось с сожалением вздохнуть: