В Саласпилсском лагере смерти - [87]
Наконец где-то вдали раздавался протяжный сигнал отбоя. Его подхватывали одна за другой сирены, пока самая близкая за горой не оповещала, что тревога кончилась. В амбулатории загорался свет.
Трупы во дворе крематория
На полу лежал комок тел. Словно в поисках тепла жизни заключенные навалились друг на друга. Протянутые руки что-то искали, вся полосатая масса как будто медленно двигалась, стонала и хрипела. Мы спешили разнести товарищей по отделениям. Двое остались лежать на грязном полу. Согреть их уже никто не мог. Может быть, где-нибудь в Париже или Праге в ожидании скорой встречи о них в ту минуту думала мать или жена, зная о скором окончании войны. Но мы в своих отделениях в это время начинали борьбу за возвращение к жизни полузастывших товарищей. В первые дни месяца, пока еще был кардиозол, делали уколы. Во второй половине месяца его уже не было. Тогда в рот запихивали по таблетке кофеина, единственное сердечное средство в амбулатории. У чугунной печурки грели кирпичи, согревали одеяла, чтобы отдать это тепло окоченевшим телам. Иногда кроме оцепенения начинались перебои в дыхании — легкие как будто распухали, в груди пузырилось и хрипело, на губах появлялась пена. Мы старались восстановить нормальное дыхание искусственным путем, сжимая и разжимая грудную клетку. Иногда мы побеждали смерть, лишь вдыхая потерявшему сознание свой воздух. Посиневшие, опухшие губы коченели, становились холодными. Борьбу мы часто проигрывали, но были и такие случаи, когда отдельные вздохи больного переходили в нормальный дыхательный ритм, еще медленный, с перерывами, но все же грудь вздымалась сама, и бессознательное состояние товарища сменялось глубоким сном. На следующее утро его «спасибо» было для нас такой наградой, какую медику за свои труды редко удается получить. Мы тогда чувствовали себя победившими не только смерть, но и тех, кто сеял эту смерть в лагере — немецких фашистов!
В эти ужасные месяцы в амбулаторию привозили многих обитателей шестого блока, которые обратно уже не вернулись. Среди них были мои знакомые по Валмиерской тюрьме: Аумейстар из Мазсалацы, ему было за тридцать (в хорошие дни я этого невысокого мужчину видел румяным, крепким и сильным); деревенского парня из Трикаты Аннушку. На ферме Валмиерской тюрьмы, вскоре после ареста, он на своей спине мог пронести три пуры ржи. Сейчас сам он весил не более снопа соломы. Пришел и валмиерец Битлацис. Все они были верными и преданными товарищами, даже в самых тяжелых условиях, до самой своей смерти. Я не помню ни одного случая, чтобы в шестом блоке нашелся предатель.
Помню Оскара Лапиня из Друвене. Он упал и разбил локоть, правда, не сильно, был лишь синяк. Но ослабленный организм не мог побороть ни одну, даже самую ничтожную болезнь. Через три дня хирург, бывший врач польской армии — майор Реклинский вскрыл на локте Лапиня громадный нарыв. Распад ткани продолжался и после этого, и два дня спустя Лапинь заснул навеки.
Подобный распад тканей начинался и от удара ореховой палкой, с которой немцы не расставались. Так погибли после порки многие привезенные сюда из Венгрии евреи.
Ломоть хлеба становился еще тоньше, отходов сахарных заводов — мелассу — тоже стали давать меньше, часто в супе были лишь картофельные очистки из кухни конвоиров. Приведу лишь два отчета, подписанные врачом Бухенвальда гауптштурмфюрером Шидлауским. В первом, подписанном 15 января, говорится, что за месяц в Бухенвальде умерло 1977 заключенных и что среди них было 42 латыша. 25 марта в сообщении уже указывается, что в течение последней недели умерло 1308 человек. Первое место по смертности занимала наша «Малахитовая команда» с 234 умершими…
Трупы в крематорий Кведлинбурга все время отвозил один пожилой крестьянин из Лангенштейна, благодушно посасывая свою фарфоровую трубку. И ему лагерь приносил доход. В марте пароконная фура уже не вмещала все трупы, ей на помощь был выделен грузовой автомобиль с прицепом. После войны старый крестьянин рассказывал, что он сам отвез около 900 трупов. Позже стало не доставать бензина. Трупы сваливались в кучу за малым бараком. Оттуда в сторону площади поверок тянулся гнилой след. Его засыпали хлорной известью, но уничтожить не могли.
С тех пор мы, обитатели лагеря, никогда не говорили, что условия здесь хуже не могут быть. И все же люди старались выстоять. За все время помню лишь четыре случая самоубийства. В туннеле повесился лиепайчанин, бывший баптистский проповедник Буш. Солнечным мартовским утром ночная смена, идя с работы, принесла его еще теплый труп. На меня тоже временами находило черное тупое отчаяние, которое здесь называли лагерным «коллапсом». Все же сознание, что я крепче тех, за которыми ухаживаю, что они ждут от меня помощи, помогало выдержать в трудную минуту. Много помог мне также товарищеский коллектив врачей и санитаров. Самым близким и первым другом в амбулатории для меня был чех, студент медицины Франтишек Хавранек. Хорошими товарищами были врач Шумаков из Ташкента, врач Назаров, французские врачи Рен и Шарф, заведующий хозяйством Дедье, который никогда не обходился без французской улыбки, вежливости и учтивости, санитар, голландский партизан Ван Боон, — всех не перечислишь. Лагерь учил, хотя и суровыми средствами, что выжить можем лишь в том случае, если товарищи всех национальностей крепко возьмутся за руки.
