В садах судьбы - [3]
***
Откровение сотворю
на коленях я сентябрю —
и к янтарному алтарю
меня мёртвого принесут.
Ах, янтарная та сосна...
Ты выныриваешь — блесна —
из клязьминского из леска
у клязьминского бережка.
Приходил к тебе на моленья
и сидел на сухих кореньях,
забываясь в своих виденьях
о холодных круглых коленях...
А потом ходил светел, свеж,
вновь был полон простых надежд
и из тысяч любых одежд
лишь одну узнавал, как пёс…
Видно, издавна повелось:
что хирело, что жило в рост —
всё найдёт церковный погост.
Ах, куда меня заносило!
Жизнь какая меня бесила!
А теперь не имею силы
глаз поднять на её могилу...
* * *
Прелестна нелогичность женских слов
Необъяснимо тонкое волненье
И кажется тягчайшим из даров
легчайшее руки прикосновенье
Не умирай, любимая, не уходи!
Я не могу понять, что ты
с другим.
Веселым иль угрюмым, добрым, злым.
Любым!
Я не могу понять, что ты
с другим...
Как непонятно просто в мире всё.
Играют дети. Солнце бьёт в окно.
Пенсионеры в стол вбивают домино.
Но! Как непонятно просто в мире всё.
А в комнате —
молчание твоё.
Оно меня по нервам тупо бьёт,
оно висит, а я сижу и жду.
Ты у дверей счищаешь маникюр,
на пальцы смотришь,
говоришь: "Пойду?.."
Ну так чего же я сижу и жду?!.
Ведь ты уйдёшь! А солнце будет бить
нещадно... Пусто... И в висках стучит...
Всё так же жить?
По городу бродить?
Кивать соседям?
Нелюбимым быть?
Нет!
Не могу!
Чего ж я не могу?
Всё будет так.
И я себе не лгу.
Всё бесполезно и неотвратимо.
Сегодня умерла моя любимая.
Тоска плывёт по городу, тоска...
Любимая, а помнишь, как тогда...
Роняют женщины тела
И обречённо раскрываясь
сгорают глупые дотла
Но
недоступно засыпают
* * *
Не видать на небе
ни звезды, ни Бога.
Млечная дорога
в чёрных облаках.
Но не разделяют
думу о тревогах
соловьи с лягушками
впотьмах.
Только лишь соседский
пёс всё плещет цепью
и великолепью
песенных ночей
противоставляет
образ свой нелепый.
Вроде бы хозяйский,
а меж тем — ничей...
ЛЕТНЕЕ ПРОБУЖДЕНИЕ
Ах, соня, проснись и застынь
у оконца, увидев сквозь серых
ресниц волоконца, как в синьке
небесной полощется солнце...
ЖИВЁМ МЫ ОДНАЖДЫ
Живём мы однажды, но верует каждый — к нему благосклонна судьба. Горит — не сгорает и на день лишь тает его непростая звезда. Меня ж на рассвете разбудят соседи заботами нового дня. Пусть я им не нужен, но ими разбужен и греюсь у их очага. Не в этом ведь дело, какого предела достигла шальная душа. Чего б ни хотела, куда б ни летела, вновь к людям вернётся она. Когда-то, я знаю, мы все осознаем: на самой святой из планет всё наше призванье и носит названье простое-простое — сосед. И пусть я однажды уйду, как и каждый, возможно, проводят меня лишь только соседи по этой планете с названьем прекрасным — Земля...
НОШУ В СЕБЕ
* * *
Стихи ночные не чета дневным:
им не накинуть никакой одежды.
Они голы, как чёрные стволы,
где ни листвы, ни веры, ни надежды..
ВСТРЕЧА С АРСЕНИЕМ ТАРКОВСКИМ
Я опоздал. Уткнулся в чьи-то спины,
тянулся ухом за дверной проём,
а сзади наступающие клином
проталкивали нас за окоём.
Я головой вертел, я слышал Голос.
Он был печален, горек... и волнист!
А в нос мне лез какой-то девы волос.
Душа тянулась вверх, а плечи вниз...
И всё же краем глаза я заметил,
как, отражаясь в сумрачном стекле,
читал стихи Поэт, высок и светел.
Боль проступала на его челе.
Я глаз косил на это отраженье,
я впитывал слова, привадив слух...
Витало над собраньем отрешенье,
и голос плыл, томителен и сух.
Вот он прервался. И в одно мгновенье
все выдохнули, как солдаты - враз!
И сразу началось столпотворенье,
и наконец-то протолкнули нас.
Тут чей-то голос возвестил толково
(действительно, вначале было слово),
мол, чтоб войти, не биться об углы,
необходимо вынести столы.
И вот столы взметнулись, покачнулись
и по рукам и головам пошли
(ах, не сносить кому-то головы!),
а мы ещё на метр протолкнулись.
Мы лезли в зал, как лезем в душу другу.
Слепой башмак на дружескую руку
совсем недружелюбно наступал,
не извинялся. Он стремился в зал!
Девицы шли как в бой высокой грудью
(грудная клетка с этаким орудьем
кого угодно с ног свалить могла) -
я трепетал, вцепившись в край стола...
Но вот вдруг кто-то в страхе и волненьи
на стол оставшийся взъелозил по коленям -
и зал опешил, не поняв момента.
Но тут же раздались аплодисменты!
Пример был подан. И за ним вослед
мы ринулись. На нас глядел поэт.
Мы рьяно лезли на спину собрата,
кто извинялся, кто-то крыл нас матом,
кто поднимался, место уступал -
и наконец в себя нас принял зал.
Я огляделся. И в углу, как в сенях,
заметил старика. То был Арсений
Тарковский. Невысок старик,
лицо обыкновенное - не лик,
седые волосы, пергаментная кожа
(а я увидеть бога лез из кожи!).
Старик поднялся, сразу зал затих,
и голос зазвучал, волнист и тих.
Читал он долго. Все ему внимали,
с почтением вздыхали и молчали,
записки на коленочках писали
и осторожно их передавали.
Он прочитал записки, отвечал:
"Из ныне здравствующих?.. - помолчал, -
