В садах Лицея. На брегах Невы - [25]
Конференция постановила, чтобы виновные, во-первых, в течение двух недель выстаивали на коленях утреннюю и вечернюю молитвы, во-вторых, были смещены на время за обеденным столом на последние места и, в-третьих, занесены «с прописанием виновности и приговора» в чёрную книгу. Дядьку Фому уволили из Лицея.
Таково было решение начальства.
«Вообще это пустое событие, — писал Пущин, — (которым, разумеется нельзя было похвастать)… наделало тогда много шуму и огорчило наших родных, благодаря премудрому распоряжению начальства. Всё могло окончиться домашним порядком, если бы Гауэншильд и инспектор Фролов не вздумали формальным образом донести министру…».
Прошло немного времени, и история с «гогель-могелем» стала забываться. Тем более что все в Лицее были заняты другим: воспитанникам предстояли вскоре публичные экзамены при переходе с начального курса на окончательный.
«В садах Лицея»
Из-за беспорядка, «безначалия» с экзаменом опаздывали. Должны были провести его в октябре 1814 года, а перенесли на январь следующего, 1815-го.
«Знаешь ли что? — писал Илличевский Фуссу. — И мы ожидаем экзамена, которому бы давно уже следовало быть и после которого мы перейдём в окончательный курс, то есть останемся в Лицее ещё на три года».
Готовиться к экзамену начали заблаговременно. Разумовский строго-настрого приказал Конференции Лицея, чтобы всё было чинно, гладко, заранее подготовлено и заранее отрепетировано.
Конференции и самой не хотелось ударить лицом в грязь. Но чем бы удивить высокопоставленных гостей?
Ответы на вопросы, чтение рассуждений на заранее данные темы — всё это было обычным в подобных случаях. И было решено, чтобы профессор Галич уговорил воспитанника Пушкина написать к экзамену подобающее стихотворение. Что-нибудь торжественное. Лучше всего — оду.
Выслушав предложение профессора Галича, Пушкин сначала наотрез отказался. Сочинять к экзамену оду и читать её публично? Вдохновляться по заказу? Ни за что! Он терпеть не может од, а тем более заказных. И о чём писать? О великих деяниях министра Разумовского?
Но Пушкин любил Галича, а Галич был красноречив.
О чём писать? Пусть Пушкин оглянется вокруг. Он в Царском Селе. Здесь на каждом шагу памятники русской славы. Неужели он равнодушен к героическому прошлому родного народа? Неужто оно ничего не говорит его воображению и сердцу?
После длительных уговоров Пушкин наконец согласился. Хорошо, он напишет к экзамену стихи. Но о чём писать, было всё же неясно.
Теперь он подолгу бродил по осеннему царскосельскому парку, погружённый в свои мысли.
Если бы Галич попросил его написать стихи о лицейской жизни, тут не пришлось бы задумываться. Можно было бы, например, описать, как три раза в день строили их парами и водили в этот парк подальше от дворца, на Розовое поле. Розовым это поле было только по названию. Когда-то, при Екатерине II, здесь действительно росли и благоухали розы, но они перевелись. Остались лишь название да окружённая деревьями просторная лужайка, очень удобная для игр и беготни. Здесь разрешалось им резвиться.
Боролись все, кроме Дельвига. Он предпочитал стоять в стороне и наблюдать. Особенно интересно было смотреть, когда боролись Лиса-Комовский и граф Сильверий Брольо. Начинал всегда Комовский. Искоса поглядывая на силача Брольо, он будто невзначай задевал его. Тот не оставался в долгу, и борьба начиналась.
Можно было бы рассказать в стихах и о том, что весною, зимою, осенью, когда «августейшее семейство» не жило в Царском Селе, парк принадлежал им, лицеистам. Тогда-то они беспрепятственно носились повсюду, не боясь наткнуться где-нибудь в аллее на сутуловатую, грузную фигуру царя. Они бегали по лужайкам, гонялись взапуски по мостикам, забирались в беседки и гроты, проникали в самые отдалённые уголки всех трёх парков — Екатерининского, Александровского и Баболовского.
Он, Пушкин, не отставал от товарищей, но больше любил один, захватив с собой книгу, сидеть где-нибудь в траве на берегу озера, смотреть, как по зеркальной глади неторопливо скользят белоснежные лебеди, читать, мечтать, сочинять…
Любил он и другое — одним духом взлететь по широким каменным ступеням возвышающейся близ озера Камероновой галереи на самый её верх.
Белые стройные колонны… В тени их бронзовые бюсты. Боги Олимпа, философы Древней Греции, поэты и императоры Древнего Рима… Он пытливо вглядывался в тёмные лица. Он знал их наперечёт, всех и каждого. Ведь это о них так увлекательно рассказывал профессор Кошанский.
Летом на галерее бывало прохладно, осенью сухо и не слишком ветрено. Прекрасный вид открывался с высоты: окаймлённое полоской прибрежных кустов, спокойно сияло озеро. На одном из извилистых берегов его, среди высоких деревьев, виднелись красные кирпичные стены затейливого «Адмиралтейства» с зубчатыми башенками и стрельчатыми окнами. К другому берегу зелёным ковром живописно спускался холмистый луг с разбросанными по нему кудрявыми купами деревьев. А дальше — волновалось и шумело зелёное море огромного парка. Там, под сенью ветвей, зябко белели обнажённые мраморные статуи. Там было таинственно и чудесно, как в сказке… И снова веяло обаятельным миром древности.
