В роли себя самой - [38]

И когда после окончания школы я попала в этот театр, ощущение мое было самым высоким. Лучший в стране театр, с великой историей, с самыми выдающимися актерами - все это было для меня не ложью. В тот период и я сама и, как мне казалось, все окружающие считали, что МХАТ - это ведущий театр страны. Что в нем собраны лучшие актерские силы. Да это и действительно было так. Тем более, что тогда во МХАТ только-только пришел Олег Николаевич Ефремов. Для этого он ушел из "Современника", и его переход стал целой историей, сдвигом, переломом пласта. Соратники Ефремова по "Современнику" были, можно сказать, обезглавлены. Всем очень трудно было понять, что какое-то время - время того "Современника" - прошло, что нужны перемены, нужно куда-то двигаться. И Ефремов пошел на то, что требовало смелости, мужества, ответственности. За ним из "Современника" в МХАТ перешла часть актеров. В каждой судьбе произошла какая-то ломка, а это ведь всегда непросто. Вся операция во всех ее частностях, как и в общем, оказалась чрезвычайно болезненной, "кровавой".

Но "кровавые дела" всегда исключительно притягательны в силу своего исключительного реализма, истинности происходящего. Это вам не видимость действия, перемен и событий - это все наяву, все ощутимо. И еще казалось, что это настолько глобально - то, что происходит в нашем театре. В остальных все было тихо и спокойно, а в нашем лилась кровь... Это была жизнь в одном из самых своих ярких и жестоких проявлений. И потому-то для нас, молодых, она была так особенно, неповторимым образом притягательна.

Новый режиссер взял в театр многих выпускников с нашего курса. И из Вахтанговского училища. Огромный был приток молодежи, это всегда любил Олег Николаевич - вливать новую свежую кровь. В том числе и я вдруг оказалась вовлеченной в такой живой трепещущий процесс.

Олег Николаевич всегда давал понять: вы нужны театру. И мы это понимали - да, нужны. Такая мысль, такое чувство подкреплялись и усиливались тем, что мы сами были воспитаны этим театром, уважаемым как "альма матер", где постоянными артистами были все наши вчерашние педагоги. Которые вдруг в один прекрасный день превратились из педагогов в партнеров. Очень даже соотносимых с нами - не по регалиям и статусу, а по рабочим возможностям. У меня, например, довольно быстро стали складываться ситуации, когда я играла главную роль, а мои почитаемые преподаватели были заняты в неглавных. Дело не в величине роли, а в том, что главная роль это значит "играть короля", быть центром орбиты для многих твоих коллег. При этом наступил момент, когда от хотения занять место участника в великой работе я перешла к осознанию, что это место мне досталось.

Говоря о своем участии в общей работе, мне приходится избегать слова "равенство". Равенства во МХАТе никогда не было. И сейчас его нет, и не знаю, когда оно будет. Там очень четко все расставлено по пьедесталам, у каждого свой. Независимо от того, что каждый играет, как играет, имеет популярность или нет - своей ниши и постамента никто не уступит. Это одно из самых страшных заболеваний в театре - вроде исторического местничества, а то и "дедовщины" с эпитетом "театральная". Эта болезнь убивает много хорошего. Но - увы! - не нами заведено, и также не нам дано исправить. Да и не этим мы занимались... Каждый приходящий в театр занимается не этим. Поверьте: никто специально не влезает на пьедестал, не прилагает усилий к расшатыванию чужих пьедесталов. Но с течением времени все происходит невольно - на новом камне появляется моховой оттенок времени, бронза покрывается патиной. И чтобы кто-то подошел и стал соскабливать - нет, этого не бывает. Порядок вечен, порядок свят, он щадит и защищает сам себя.

Хотя в момент нашего прихода в театр мы всё же были жестокими. И это было справедливо, ибо жизнь вообще жестокая вещь. Но и на фоне "нормального уровня радиации-жестокости", тот процесс был, как я уже сказала, "кровавым" - по отношению к людям, долго проработавшим во МХАТе. Их увольняли, вместо них брали нас...

Тогда это казалось совершенно нормальным, естественным. В Спарте избавлялись от немощных сограждан, от больных детей. И смотрели на это так: суров закон, но - закон. Уж какой есть... В нашем случае происходило нечто подобное. Наверное, жизненно необходимое для театра, чтобы он выжил, был молодым, нес в себе живые соки, свежую молодую кровь. Но теперь, прожив немало, я понимаю, как суровы были методы. Взгляд через десятилетия меняет многое... А тогда была естественная детская жестокость, которой казалось, что все исключительно справедливо.

Кого-то из старшего поколения спасала, наверное, мудрость, высказанная Федором Ивановичем Тютчевым:

...Спаси тогда нас, добрый гений,

От малодушных укоризн,

От клеветы, от озлоблений

На изменяющую жизнь;

От чувства затаенной злости

На обновляющийся мир,

Где новые садятся гости

За уготованный им пир;

От желчи горького сознанья,

Что нас поток уж не несет,

И что другие есть призванья,

Другие вызваны вперед...

Как в каждой гениальной вещи, здесь выражена мысль, более глубокая, чем та, которую можно приложить к отдельной ситуации. Притом, что любая мысль не всевластна, не обязательно чудотворна - особенно, когда речь идет о творческой судьбе. Тут уж одно только можно сказать: все меняется...