В регистратуре - [54]

Не очень-то я вслушивался в болтовню Жоржа. Но все эти приготовления к приезду воспитанницы растревожили мне душу, с той поры я только и думал о том, что это за воспитанница и родственница, кто она?

Вечерело, в людской было уже сумрачно, когда в нее влетел камердир.

— Ванча! Вставай, Ванча! Она здесь! Только что во дворе дорожный экипаж остановился, я бегу ей помочь и ввести ее в наш дом. Вставай, Ванча! Давай вместе ее встретим. Пошли…

— Не пойду! — огрызнулся я зло.

— Не пойдешь? Дармоед, берегись его милости!

— Потому и не пойду! — Я подошел к окну, молча разглядывая двор.

В доме чувствовалась суматоха, из коридоров доносились гулкие шаги.

Густая темнота окутала землю. Родственник мой долго не возвращался. Я твердо решил из комнаты не выходить.

Через некоторое время появился Жорж с лампою.

— Ванча? Ты еще здесь? — Он поднял свет высоко над головой, будто искал меня. — А ты еще пожалеешь, музыкант! Ух, какая красавица! Боже мой! На весь город засияет, точно новая звезда на ночном небе! Ванча, уверяю тебя, такой девушки нет ни у одной баронессы, ни у одной графини. Не зря его милость читал тебе проповедь!

Камердир прибрал длинный обеденный стол, на котором были разбросаны мои учебники и тетради, благодушно смахнув их в кучу.

— Эх, Ванча, и когда ты со мной рассчитаешься за все, что я для тебя делаю? — вздохнул он и поставил рядом со стопкой моих книг красивое огромное блюдо, наполовину заполненное холодным мясом. — На, Ванча, ключ! — тихо сказал Жорж, шаря по карманам. — А, вот он. Вытащи-ка из нашей аптечки несколько бутылок, выпьем в честь новой гостьи. Очень уж меня радует, что мы обрели этакое румяное яблочко, вернее, пасхальное яичко. Ванча, мы с тобой выросли в твердой мужицкой люльке, в горах наших годами красивого женского лица не увидишь. А что и расцветет, тут же меркнет под грубой деревенской сермягою, в тяжелых башмачищах, в грубости и низости. А то, что останется, мотыга и плуг доконают. Разве может женщина быть красивой, коли она родилась и росла не в бархате и шелках господской колыбели? Пустое дело!

Так рассуждал Жорж, заглатывая здоровенные куски мяса и потягивая чудесное винцо Мецената, лицо его сияло блаженством.

— Ну-ка, Ванча! Что скукожился, будто желудь под шляпкой? Бери мяса, пропусти стаканчик-другой этого господского сокровища! Это все, что нам доступно.

Я не послушался своего почтенного родича, столь щедрого и разговорчивого сегодня. Сколько раз, бывало, когда я брался за еду с особым аппетитом, камердир вдруг отодвигал от меня тарелку, отставлял бутылку и ехидно бормотал:

— Ну, Дармоед, эка, как ты наворачиваешь! Остановись маленько, весь разум проешь, и тогда к черту пойдут все твои толстые книги и премудрости. Милостивец велел мне особо следить, чтобы ты не переедал. Когда мужик возле господского стола перегружается, он гниет заживо!

Пока Жорж угощался, у меня мелькнула странная мысль: надо сегодня же ее увидеть! В голове моей сам собой стал складываться план. Я лег на обычном своем твердом ложе, сунул под голову руки и притворился спящим. Жорж ел за троих, опустошил все бутылки, которые я достал из кладовки. Он не предлагал уже мне ужинать, я отчетливо видел, он просто позабыл о моем существовании. Утолив беса голода и жажды, он встал из-за стола и ворчливо заметил:

— Смотри-ка, спит, не разделся даже. Ну так, бог свидетель, не стану я тебя будить, господин мой. Как лег так и спи! А проснешься, должно, поймешь, кто ты и где была твоя голова. — Он нагнулся над батареей бутылок, каждую поднял, взвесил и потряс над собой: — Пусто! Пусто! А хорошо доитесь, милочки! У тебя в вымечке осталось еще птичье молочко, — потягиваясь, камердир зевнул и выцедил последнюю счастливицу. Он тяжело проковылял к кровати, вытащил из-под подушки свое любимое зеркало, причесался и, разглядывая зубы, высунул огромный багровый язык. Поболтав им туда-сюда, опять вывалил его наружу и внимательно ощупал большим и указательным пальцами. «Мне бы столетний календарь, а то и не знаю, что с ним такое, или мне только кажется? Нет, нет, не кажется. Как только выпью на ночь чуть больше, язык отекает, едва шевелится!» — Камердир разделся, обвязал голову, как обычно, пестрым платком и мгновенно уснул.

Убедившись по вдохновенному храпу, точнее говоря — рычанию, что он спит и не проснется, пали хоть из пушек над его ухом, я прокрался к двери, поднялся по лестнице в другую часть дома и остановился перед комнатами, где разместилась гостья… Я замер в коридоре. Сердце забилось сильнее, страх сковал душу, еще немного — и я бы вернулся назад. Но робость моя быстро улетучилась, в полной темноте я нащупал в углу большую мраморную статую, за ней в стене была небольшая ниша, где вполне можно было укрыться. Я втиснулся в нишу и тут же вылез, чтоб измерить в шагах расстояние от нее до ближайшей двери. И тут начались мои проделки. Я снял башмаки и поставил их в нише. Прокрался на цыпочках к двери, ведущей в покои новой воспитанницы, приостановился, тихонько ухнул, как сова, и трижды стукнул что есть мочи ладонью в дверь… Непонятное эхо разнеслось по всему дому. Я сам испугался, дрожа спрятался за мраморной статуей и стал ждать, что будет. Но все оставалось спокойным. Я огорчился и разозлился. Хотел уже обуваться или босиком возвращаться на свое жалкое ложе. Однако решил покуситься еще на одну дверь и сразу принялся за дело. Подкрался к второй двери, но едва поднял руку, чтоб постучать, как первая дверь неожиданно распахнулась и в коридор упал сноп яркого света. Застигнутый врасплох, я, стуча зубами от страха, вжался в дверной косяк. Желанная цель не только не была достигнута, но все предприятие грозило мне большими неприятностями. Из комнаты вышел Меценат, направляясь по коридору к двери, возле которой я присел на корточки, поднес ко рту свечу и задул ее. «Слава богу!» — выдохнул я в темноте, забрал башмаки из ниши и несолоно хлебавши грустно вернулся в людскую. Счастливый камердир сопел и храпел еще сильнее. Я лег на свое твердое ложе, но всю ночь так и не заснул. Вскочил чуть свет и побежал с книгами в сад. И тут мне вконец опостылели и весь мир, и книги, и науки, и крестьяне, и господа, и благотворительный дом Мецената, и сам Меценат.