В рай и обратно - [74]

Тем временем зал «Эль Пимпи» заполнялся. Люди тихонько усаживались за столики, захваченные зрелищем не меньше нас. Рыжую девушку сменила брюнетка, более быстрая, более стремительная в движениях, а когда и она в свою очередь сошла с паркета, вышел мальчик, нетерпеливо отбивая такт высокими каблуками. В короткой черной курточке, в узких брюках с высокой талией, он выглядел как молодой торреро, готовящийся к борьбе. Гибкий, твердый, словно стальной клинок, он двигался с необычайной грацией, мелкими шажками, часто останавливаясь и дополняя прерванные фразы мелодии очередями порывистой, быстрой чечетки. Всего несколько минут танцевал мальчик один. Потом к нему присоединились девушки, но их роль была пассивной. Это был его танец, танец токующего петуха. Он явно царил надо всем. Он очаровывал, соблазнял, привередничал и пугал, становился все более прихотливым, все более пылким. Неожиданно зал принялся вторить ему ритмическим хлопаньем в ладоши. Мальчик впал в транс. В распахнутой на груди рубахе, с сосредоточенным лицом, подстегиваемый бренчанием гитары, он дрожал, как натянутая струна, — изящный и безумный, словно племенной жеребец, охваченный гневом, боязнью и вожделением.

Потом гитара смолкла. Танцоры, не поклонившись, отошли к своему столику, и только человек в смокинге продолжал еще некоторое время петь.

На улице моросил мелкий частый дождик. Вечер наполнял пустые улочки запахом моря. У ворот порта до нас донеслись странные звуки, похожие на скрип, ритмично прерывающийся чьим-то сопением. В неярком свете фонаря на набережной, против борта «Ойцова», мы заметили скопление людей. У релинга виднелись фигуры моряков. Там что-то происходило. Толпа на набережной то замирала, то дружно, словно по приказу, начинала колыхаться. Через мгновение мы услышали хор сдержанных голосов, напевающих монотонную мелодию. Мы подошли к поющим. Это были дети. Мальчики десяти-двенадцати лет в штанах из овечьих шкур, девочки в коротеньких пестрых платьицах и соломенных шляпах. Дирижер этого хора держал в руке длинный пастуший кнут. Перед началом каждого куплета он щелкал им, задавая ритм замысловатой серией громких выстрелов. Тогда над головами вырастал лес рук с тамбуринами, кастаньетами и бунчуками с цветными лентами, а потом хор подхватывал припев под скрежещущий аккомпанемент нескольких старинных друмлей. Пение сочеталось с танцем на месте, заключающимся в ритмичных движениях бедер и плеч. Дирижер подошел к нам со шляпой в протянутой руке. За каждую падающую в нее песету он благодарил оглушительным ударом кнута.

Бедняги не могли рассчитывать на хороший сбор. Кроме «Ойцова» в порту стояло только два корабля, принадлежащих местной линии берегового обслуживания. С «Ойцова» они уже получили скромную дань, но несмотря на это, не уходили. Я остался у борта. Дети еще долго пели и плясали под проливным дождем, не обращая внимания на холод, испытывая глубокое волнение от собственного искусства, отдавшись волшебному очарованию медленных сложных ритмов, возможно, еще более древних, чем все памятники Малаги.

* * *

Немногого не хватало, чтобы Средиземное море стало внутренним морем ислама. Мы редко задумываемся над отвергнутыми альтернативами истории. Но в них есть что-то тревожнее, они действуют на воображение. Ведь все могло сложиться совершенно иначе. Эта шершавая красноватая земля, на которой в самых неожиданных местах подымаются к небу нагромождения горных хребтов, уже не раз в истории бывала европейским оплотом восточных и африканских культур.

Возвышающиеся над городом башни с бойницами разрушенной мавританской крепости Хибральфаро были когда-то возведены на фундаменте финикийских стен, сеть которых еще ясно видна под более молодыми слоями средневекового кирпича. Рыжие, покрытые известью стены из каменистого гравия и глины. Развалины крепости, возраст которой — четыре тысячелетия. Должно быть, она хорошо сохранилась, потому что большая ее часть была использована арабами. Кроме того, трудно придумать более удобное место, господствующее над портом и всей долиной, защищенное со всех сторон обрывистыми склонами.

После вчерашнего ненастья погода не установилась; воздух был пронизан лучами яркого зимнего солнца, в сиянии которого разбросанные по склонам и долинам селения сверкали ослепительной белизной. По морю быстро пробегали полосы дождя; темные вершины стояли, закутавшись в плащи туманов, как угрюмые гидальго. На фоне этих декораций узкие галереи между парапетами стен, ущелья бойниц, глубокие дворы бастионов, каменные лестницы и мрачные, зигзагообразные пролеты въездных ворот казались взятыми из рыцарской баллады. От одних из ворот к городу спускалась двойная лента стены — укрепленный проход протяженностью в несколько сот метров, соединяющий Хибральфаро с Алькасабой, резиденцией каидов, расположенной на вершине менее высокого холма.

Еще в тридцатых годах Алькасаба был самым нищим районом Малаги, заселенным местными цыганами. На снимках периода реконструкции, помещенных в одном из залов музея, изображены нагромождения сараев и клетушек, которые, словно ласточкины гнезда, облепляли корпуса домов и плотно заполняли границы старых укреплений. После удаления этих наростов дневной свет снова увидали прекрасные павильоны гаремов, парки с облицованными мрамором водоемами, тенистые галереи, каменные решетки окон, искусно сплетенные в виде растительных орнаментов. Дворец представляет собой наполовину сад, наполовину дом. Расположенный на разных уровнях, он составляет настоящий лабиринт дворов, крытых галерей, залов с колоннадами, переходящих в открытые дворики, покоев с ажурными стенами. Снаружи его окружает крепкий панцирь каменной стены, а путь к нему лежит через ряд ворот в крепостных башнях; внутреннее же убранство дворца должно было служить не укреплению власти, а наслаждению ею. В Хибральфаро и Алькасабе проявляются две стороны арабского господства — сила и мягкость. Это обычный порядок вещей — завоеватель под защитой вооруженной стражи наслаждается плодами победы. Важен способ, коим он это делает. Мавры оставили на испанской земле памятники изысканной культуры, утонченного вкуса, продемонстрировали образ жизни, по сравнению с которым обычаи Европы того времени казались грубоватыми. Может быть, этот иберийский черенок ислама имел шансы развиться в универсальную цивилизацию, которая стала бы гордостью мира?