В рай и обратно - [29]

Погода по-прежнему идеальная. Пишу с самого утра.

8. Х

Вчера в кают-компании состоялся авторский вечер Мариана. Такие мероприятия вызывают во мне всегда чувство глубокого смущения. В занятии литературой есть что-то специфическое. Ты словно присваиваешь себе привилегию наблюдать жизнь из ложи. В сущности это не так, но тебя мучает опасение, что так кажется со стороны. Поэтому, встречаясь с читателями, ты как бы каешься в проступках, которых, быть может, вовсе не совершал. Это становится особенно ощутимым, когда аудитория состоит из людей, целиком поглощенных практической, осязаемой деятельностью.

У нас с экипажем прекрасные отношения, но когда какое-нибудь обстоятельство напоминает о нашей профессии, зарождается взаимная неловкость. Мы чувствуем себя чужими в их трудовой, жестокой повседневности, они же испытывают некоторое недоверие к людям, зарабатывающим на хлеб «писаниной». Конечно, эта ложная неловкость у обеих сторон надуманна. Во всяком случае, в значительной мере.

Как бы то ни было, ее хватало, чтобы я страшно волновался даже за выступление своего коллеги. Тем более что Мариан отобрал психологические рассказы с довольно вялым сюжетом.

Но я недооценивал моряков. Вечер прошел прекрасно. Много вопросов. Доброжелательная и непринужденная атмосфера.

Потом мы пили виски с капитаном, Михаилом и баталером. Баталер разговорился и рассказывал о цыганах. Говорят, он и сам цыган. Во всяком случае он несомненно знает их среду и правы. Жизненность традиции этой своеобразной, изолированной общности, сохраняющей в окружении чужой культуры собственное законодательство, собственную социальную иерархию, собственную этику, — очень загадочное явление.

Море сегодня темно-голубое. После нескольких прохладных дней снова жара; работа идет хуже.

То шведское судно называлось «Сарабанда».

Вчера было много буревестников и чаек. Сегодня птиц почти не видно. Только недавно стая диких уток пролетела над кормой и села на воду. Совсем рядом с бортом проплыл огромный уж.

Сейчас пять часов вечера. На горизонте появился берег — голубоватые пологие холмы.

Семь часов. Стоим на рейде Карачи. Уже «перемигнулись» с портом. Лоцман приедет только завтра утром. Я видел за бортом громадную черепаху, убежавшую от нас вглубь.

Вблизи холмы оказались рыжеватыми и голыми. Воздух жаркий, насыщенный влагой.

ГРУСТНОЕ КАРАЧИ

Здешний порт находится в устье реки — одного из многих ответвлений дельты Инда. Бурая вода кажется слишком тяжелой для того, чтобы могли образоваться волны.

Я вышел из кают-компании (мы как раз завтракали), услышав резкие пронзительные крики. В густой, вонючей воде плавали черноволосые мальчишки. Они были в том возрасте, когда человек — весь движение, весь веселье. Ребята ныряли, сверкая маленькими пятками, затем со смехом вновь появлялись на поверхности воды и кричали: «Botelja! Botelja! Empty botties»![38]

Из иллюминатора то и дело вылетали пивные и водочные бутылки. Не успевали они коснуться воды, как маленькие пловцы с фырканьем и плеском гнались за ними. Они надевали бутылки на растопыренные пальцы или, набрав в них немного воды, чтобы они держались вертикально, ставили их вверх дном в неподвижную реку и отправлялись за новой добычей. На причале их дожидались компаньоны — младшие братья, одетые в грязное тряпье. Они с важностью принимали «товар», с важностью сортировали бутылки по размерам. На железнодорожных путях и возле складов шныряли худые желтые собаки с подлыми, трусливыми глазами. Безжалостный солнечный свет с одинаково суровым равнодушием обнажал и радости жизни и ее печали.

Возвращаясь к себе в каюту, я натолкнулся в кори-торе на тощего старика в просторном халате и Каракулевой ермолке. Он приближался со стороны трапа, повторяя, как заклинание, какое-то непонятное слово. Увидев меня, он заторопился мне навстречу с радостно распростертыми руками. Я подождал у двери. Старик подошел и низко склонил передо мною свою голову аскетического патриарха. Лицо у него было очень темное, почти фиолетовое, вокруг рта залегли глубокие складки.

— Мозоля, — сказал он. — Мозоля.

Я не понял. Старик осклабился в заискивающей улыбке, показывая красные от бетеля зубы:

— Show me your feet, sir[39].

Никогда мне не освоиться с этим Востоком. Вот и на этот раз я поверил было, что услышу какое-нибудь важное сообщение или сумею решить сложную проблему, над которой тщетно бился до моего приезда этот почтенный старец.

Я отрицательно покачал головой и вошел в каюту, но дверь закрыть мне не удалось, так как старик придержал ее рукой.

— Shorn me your feet, — повторил он уже без «сэра» и с нетерпеливыми нотками в голосе.

Я начал объяснять, что у меня нет мозолей и я не нуждаюсь в его услугах. Тогда случилось нечто совершенно непредвиденное. Старик стал на колени, и, прежде чем я успел смутиться, испугаться, расчувствоваться и мало ли что еще — кто его знает, что испытываешь в подобных случаях? — меня охватила обыкновенная злость. Старик бесцеремонно дергал шнурок моего левого полуботинка, пытаясь просто-напросто стащить его с ноги. Это сразу положило конец всем психологическим переживаниям. Несколько энергичных движений — и дверь за каракулевой шапкой захлопнулась.