В рай и обратно - [26]

Мы ехали медленно, спугивая стада коз и объезжая верблюдов, дремлющих посреди дороги. Некоторые из них неловко вскакивали и с жалобным ревом убегали в сторону. Было больно смотреть на неуклюжие прыжки верблюдов: одна нога у них была согнута в колене и подвязана.

Следующим местом, куда нас привез Абдул, была еще одна окраина Порт-Судана или, вернее, большой комплекс селений, называвшийся Нигерийской деревней. Эта деревня делилась как бы на три зоны. Сначала шли деревянные, довольно аккуратные домики с высокими дощатыми заборами. Затем крытые соломой глиняные мазанки, в стенки которых были вделаны кастрюли — отверстиями наружу. Это получалось очень эффектно — как бы сочетание фантазии современных зодчих с народным творчеством. Третью зону образовывали круглые, похожие на стога, хижины из пальмовых листьев. Здесь у каждого дома был палисадник — маленький, но дающий тень, — за заборами виднелись кроны пальм и кедров.

Застройка Нигерийской деревни, несмотря на свою неоднородность, свидетельствовала о наличии определенного плана. Заборы и группы домов были разделены узкими улочками, кое-где открывались просторные площади. Чувствовалась оседлость. Движение было довольно оживленным. Нам встречались всадники на ослах и верблюдах, женщины в ярких одеждах, сплетничавшие на порогах домов. Иногда попадались и лохматые африканцы, но здесь мы не чувствовали враждебной настороженности. Однако и тут Абдул не разрешил нам выйти из машины с фотоаппаратами. Только на дальней окраине он поддался на наши уговоры. Мы заметили там старинный ворот для подъема воды и захотели сфотографировать его.

Из горячего песка торчали острые одинокие стебли и сухие кусты. Несколько айвовых деревьев и финиковых пальм бросали скудную тень, в которой прятались изнуренные жарой коровы и тяжело дышавший белый худенький ослик.

Земля была изрезана полузасыпанными оросительными канавками. Рядом с покосившейся глиняной мазанкой на деревянной койке спал старичок в чалме. Вероятно, он ухаживал за садом и кормился им. Его борьба с убийственной жарой, очевидно, давала какие-то результаты, раз он позволял себе спать, в то время как солнце терзало растения и животных. Абдул сорвал несколько фиников. Жуя сладко-терпкие плоды, мы бродили по маленькой усадьбе. Заинтересовавшее нас сооружение для подъема воды представляло собой сочетание современной цивилизации и древней техники: куски гофрированного железа, пеньковые канаты, помятые жестянки в качестве ковшей.

К нашей оставленной на дороге машине подошли два верблюда, навьюченные сучьями. На одном из них сидел молодой африканец, в шевелюру которого была воткнута деревянная скребница, напоминающая резную вилку. Мы поспешили к нему. Мариан наводил кинокамеру. Юноша заметил наши маневры. Лихорадочно подгоняя, животных, он свернул в кусты. Поскольку он был один, Абдул не испытывал обычного трепета и со смехом указывал нам на мелькающую среди зарослей жертву. Все это походило на облаву. За штабелем срезанного камыша африканец остановился и соскочил с верблюда. Криком и ударами он пытался заставить животных лечь на землю. Когда кинокамера Мариана загудела, он схватил связку камышей и прикрылся ими.

У меня защемило сердце. Я не мог смеяться, как Абдул. Этот жест беспомощной защиты был поистине трогателен.

Я слышал, что в Судане не только ислам восстает против нашего стремления запечатлеть все увиденное на пленке. Здесь распространено поверье, согласно которому сфотографировать — значит украсть душу. Мы были бестактны, невыносимо назойливы, но разве эта жалкая связка камышей могла чему-нибудь помочь?

* * *

Только к вечеру третьего дня нас подвезли к причалу и началась разгрузка. До города отсюда было далеко, но до Дома моряка — рукой подать. Мы проводили там вечера, а днем спасались от невыносимой жары в бассейне. Правда, температура воды в нем не опускалась ниже тридцати градусов, но по сравнению с воздухом она казалась прохладной. Бассейн был отделен от моря узкой полоской пляжа, по которому ползали крабы и прогуливались изящные серые цапли с невероятно тонкими ногами. За низкой стеной торчали сохнущие кокосовые пальмы, а по тенту, дающему тень обнаженным людям, жадно глотающим апельсиновый сок, сновали быстрые ящерицы.

В одном из крыльев здания помещалась часовня, в которой стоял неоготический пульт с раскрытым толстым молитвенником. В ней было так пусто и неуютно, что даже царящая там прохлада никого не привлекала. Рядом находилась читальня. На ее полках мы не нашли ничего, кроме бездарных романов прошлого столетия (очевидно, подаренных после библиотечных «чисток») и комплектов старых английских журналов. Авторами большинства книг были женщины. Мне почему-то показалось, что это очень подходит к характеру места, создает атмосферу как бы благотворительного базара. Я словно слышал доносящийся со стеллажей шепот увядших старых дев. Хозяин этого заведения, низенький пастор в шортах и рубашке с отложным воротничком, был похож на великолепно сохранившийся экземпляр худосочного школьника времен королевы Виктории.

В главном зале стояли два стола для пинг-понга, бильярд и длинный прилавок, за которым восседал молчаливый черный человек с полосатой татуировкой на щеках. Здесь можно было купить холодный апельсиновый сок, почтовые марки и открытки с местными видами. Между дверью и окном висела доска с выражениями благодарности какого-то далекого племени, которому миссионеры методистской церкви оказали помощь во время войны.