В путь за косым дождём - [30]

Авиация — прежде всего счет больших побед, хотя неизбежны и потери.

В профессии испытателя фатальность — вера в предопределение судьбы — ни при чем: здесь просто слишком высок процент опасных случайностей. Гарнаев не дописал своей собственной книги, но последние ее страницы он дописал своей жизнью. Недаром эпиграфом к ней он брал слова из романа Николая Островского «Как закалялась сталь». Он дописал свою книгу жизнью, и пусть эти огненные строки станут заветом того, кто свой яркий век провел в борьбе, его последним словом к молодым, кому хотел он посвятить записки о своем жизненном пути и своих товарищах по работе, — заветом человека, который в памяти нашей останется на долгое бессмертие.

Гарнаев оставил большое наследство и, прежде всего, даже не в машинах, тех машинах, которые еще не вышли на трассы и долго будут обязаны ему своей жизнью, — прежде всего наследство его в живых людях. Он любил учить тех, кто моложе. Одно из последних писем из Франции он послал Олегу Гудкову, испытателю, в работе которого и в характере, как он говорил, он видел «много себя». И в своей последней записи для радиостанции «Юность» он говорил о нем. Гарнаеву нравилось, как Олег упорно добивался права стать испытателем, отказываясь от всего, преодолев, наконец, все преграды. Ему нравилось, как быстро Гудков схватывает суть дела в работе, и как ведет себя в самые трудные минуты в воздухе, и то, что в жизни они легко понимали друг друга, и то, что Олег любит стихи Есенина, Василия Федорова... И не он один — среди молодых испытателей немало таких, которые носят в себе Гарнаева: Юрий Шевяков, Леонид Рыбиков... От него зажигались, как от огня.

И я опять вспоминаю о тебе, вечный друг моей юности Коля Федоров, — сложись все иначе, я мог бы встретить тебя теперь среди них... Жизнь продолжается, она передает свое главное наследство не у нотариуса, а там, где человек неистово работал и оставил себя целиком.

В наше время, когда порой кажется, что чересчур удобное мяуканье заплечного транзистора готово заглушить мудрый голос невянущей классики, я все же предпочитаю в трудную минуту вспомнить осмысленное. Учитель Пушкина, поэт Жуковский, писал в свое время:

О милых спутниках, которые наш свет

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет,

Но с благодарностию: были.

Гарнаев был. И такие, как он, у нас есть и будут, и, зная это, я всегда с твердой надеждой гляжу вперед.

Наше будущее неизбежно устремилось в высоту — за неполные три четверти века человечество прошло путь от Земли до орбиты. Романтика космоса влечет теперь молодых, как нас в свое время влекли полюса Земли. Гарнаев был тренером космонавтов. Он дружил с Комаровым, Гагариным, Леоновым. Его, всегда живого, и его заветы не забудут и там, на высокой орбите, о которой он сам мечтал. Потому что он был настоящим фанатиком покорения грозных высот, что открываются нам теперь беспредельно.

* * *

Идти. Всегда идти, искать, и верить, и ошибаться, и через неизбежность разочарований опять идти, ибо нет в природе стоячего покоя, есть только движущееся равновесие. Как часто еще люди боятся прямо взглянуть в лицо вселенной, осознать неизбежность смерти, величие бесконечности, убожество мелочной возни ради одного только уютного существования, осознать, что время безостановочно, а пространство безмерно, и ощущение жизни приходит к нам полностью только в настоящей борьбе. Мне иногда приходит в голову, что обывателей полезно почаще водить к телескопам.

Путь человечества всегда будет лежать в неизвестность. Но жизнь — это поле надежды. Все дальше уходят в прошлое века сплошных суеверий, и мы теперь приемлем только те призраки, которые рождены предвидением, — призраки будущего. Виктор Гюго, этот убежденный романтик, недаром говорил, что легендарная правда — это вымысел, имеющий результатом действительность.

Мы несем в себе тревожный образ века. Мы поклоняемся скорости. Резко скошенные назад и отливающие светлым блеском металла крылья, мерцающие в напряженной тишине экраны кино, тлеющие, как угли жертвенных костров, лампы радиоприемника — это все ее алтари, которые связали человечество заочным знакомством, общностью тревог, понятных всем континентам. С неотвратимой быстротой растут города, и в ночном полете с высоты нетрудно видеть, что одинокие уютные огни небольших селений — спутники, вращающиеся вокруг огромных созвездий.

Мы спешим — но как мало еще научились ценить время! Время молодости — необычных замыслов и начала всех свершений. Когда в тишине обсерваторий мне, почти случайному гостю, удается взглянуть на вечный звездный мир, меня одолевают воспоминания. Я снова вспоминаю тот же зал Политехнического музея, но уже после войны, и президента Академии наук. Он говорил тогда о молодых. Он говорил о том, что Ньютон, Лобачевский, Эйнштейн, Нильс Бор, де Бройль и многие другие еще в молодости пришли к своим великим открытиям, вся остальная жизнь была посвящена уже развитию открытых ими идей. Он говорил о преимуществах молодого возраста, свободного от консерватизма, и о подлинной смелости в творчестве — без презрения к традициям. И об особенностях истинного призвания — без ожидания срока, чтобы выйти на пенсию, ибо только смерть может оторвать исследователя от любимого дела. И о новой черте науки нашей — коллективизме, который в то же время не должен становиться препятствием для проявления личной одаренности. Так говорил нам известный физик, исследователь природы света, Сергей Иванович Вавилов. И мы, студенты послевоенных лет, немалой ценой заплатившие за право заниматься творчеством, мы чувствовали себя в преддверии новых великих дел.