В пустыне волн и небес - [84]

Иноземные обычаи, надо сказать, бывают таковы, что их трудно выносить. Иногда я опасался, что доброта японцев доведет меня до умопомешательства. Они страшно переживали случившееся, проявляли чрезвычайное сочувствие к иностранному человеку-птице, попавшему в беду. Навещали меня тысячами, шли ко мне из ближних мест и из далеких. Целыми днями нескончаемыми вереницами проходили мимо моей койки, облаченные в связи с печальным случаем в черные кимоно, поверх которых на двух черных лямках висели странные черные юбки. Иногда, очнувшись от невольного забытья, я видел., как они в своих черных шелковых чулках с раздельным большим пальцем стоят в дверях или в ногах койки и молча кланяются или негромко шипят, втягивая воздух. У них всегда были веера, а соломенные шляпы они оставляли снаружи.

Если Сузуки был здесь, он представлял мне посетителей:

— Это вот директор фабрики в Катсууре, где делают лед. Они молятся Богу за тебя и присылают тебе лед каждый день.

Действительно, каждое утро прибывал блок льда весом 2 центнера, иногда с запиской на японском языке, а иногда с вмороженными в него цветами, камышами или рыбой. Когда бывала рыба, я терпеливо ждал, пока лед растает, каждый раз надеясь, что рыба оживет. Но она никогда не оживала.

— А это вот леди, у нее отель как раз рядом, где ты упал.

— Скажи ей, что в следующий раз я постараюсь изобразить свое появление так, чтобы не устраивать беспорядка у нее под окнами.

Подобные шуточки неизменно вызывали взрыв хохота.

— А это вот священник. Он молится Богу, чтобы тебе скоро стало хорошо.

Многие приносили мне подарки: фрукты, веера, куклы, фотографии, саке. Я всегда старался сказать что-нибудь в благодарность, но иногда, должен с сожалением признаться, мною овладевала дикая, непонятная, безумная ярость. В такие моменты я чувствовал, что меня пытают. Присутствие кого-либо давило страшной тяжестью. По нервам пробегал бешеный разряд, и я боялся, что взорвусь жестокой грубостью. Я просил: «Скажите им, чтобы ушли. Я устал, мне надо спать». Я знал, что некоторых это глубоко обижало. Японцам не дано понять, что человек может разнервничаться до безумия, стать настоящим психом. У меня нервы в самом деле расшатались до предела. Я покрывался потом и впадал в агонию, если сестра, перебинтовывая мои раны, неловко задевала хоть один волосок. Я не хотел, чтобы кто-либо присутствовал при этих перевязках, и просил всех уйти. Это их тоже обижало. Некоторые мои раны были на интересных местах, и я вначале смущался, когда женщины и молодые девушки стояли и наблюдали за процедурой. Со временем и к этому привык, как привык к другим японским обычаям, а также к японской еде.

Впрочем, была одна особа, которую я всегда встречал с радостью. Проповедница синтоизма, может быть, миссионерка — так я считал, потому что она оставила мне трактат синто на английском языке под названием «Зарубежные миссии». Это было забавно, потому что «зарубежные миссии» вызывали представление о нравоучительном ревностном белом миссионере, который заставлял полинезийцев носить передники или обращал в истинную веру народы. Причина же моего неизменного искренне радостного к ней отношения, а эта последовательница синтоизма была милой сморщенной, старой леди, заключалась в том, что она излучала доброту и, кроме того, каждый раз благотворно воздействовала на меня физически. Она подолгу молилась у моей койки, тихо повторяя что-то божественное, а может, колдовское, и при каждом посещении гладила меня, всегда одними и теми же движениями, пока я не начинал чувствовать успокоение, потом дремоту и не засыпал наконец крепким сном, даже если в палате был еще кто-то.

Ухаживала за мной сестра — японка христианского вероисповедания. Позже я выяснил, что она работала на полицию. Она не была похожа на других японских девушек, с которыми мне довелось познакомиться, и большую часть времени спала, причем шумно. В промежутках между сновидениями она выдавала мне воду в стакане, лекарства, лед и не скупилась на придирки. В одном деле она обладала исключительной сноровкой — в ловле комаров.

Японские женщины, которых я встречал, были, на мой взгляд, идеальны: всегда в хорошем настроении, полны желания угодить, любили шутку и обладали учтивыми манерами. И внешне привлекательны: миниатюрны, с совершенной фигурой, мягкой кожей, упруги, упитанны, ресницы — как у кукол, глаза темные, раскосые, взгляд мягкий, волосы черные как смоль. Словом, в высшей степени очаровательные, восхитительные женщины. И, судя по всему, чрезвычайно счастливые, несмотря на то что японские мужчины относились к ним, как мне показалось, небрежно и грубо.

О японских мужчинах я так и не сумел составить себе ясного представления. Мне, англичанину, они были настолько чужды, что я никак не мог подобрать подходящего определения для их оценки: то они бесчувственны и жестоки, то беспредельно добры. Вот какое письмо я получил от Хаяши-сана, переводчика из Кагосимы:

«Сэр, получив сообщение о вашем несчастии, я глубоко скорблю и никогда не перестану испытывать сочувствия к вам. Я думал, у вас все будет хорошо, как я вам о том говорил. Я надеялся, у вас будет все хорошо, когда я желал вам на берегу доброго пути. Я надеюсь, вы купите себе свежих яиц на деньги, которые я вам дарю (я прикладываю ордер на 10 йен, вы должны получить деньги на почте). Вы съедите эти яйца и будете здоровы.