В пургу и после - [37]

Мороз остудил голову, щипнул за кончики ушей. Швырнув сигарету под ноги, Зыбунов нахлобучил шапку и побрел к избушке, в окне которой тепло подрагивал желтый огонек семилинейной лампы. Аккумуляторы, согласно инструкции, берегли для рации.

Всякий раз, проводив самолет, Зыбунов обходил избушку со стороны, украдкой заглядывал в окно, чтобы воочию убедиться — радистка Валя сидит в своем углу, а Михаил, грузчик, на своих нарах, читает.

Еще в самолете, когда они втроем летели на это озеро оборудовать посадочную площадку, грузчик не понравился Зыбунову. Какой-то он был… непонятный. Наголо бритая голова, и на лице вдруг черная как смоль густая борода. Разве нормальный человек додумается до такого? Да что с него возьмешь? Р-романтик… С виду он тихий, но за ним нужен глаз да глаз. Романтики эти, они, говорят, до баб народ падкий. Языки у них бойкие, любой бабе голову заморочат.

— Вот, значит, борт ушел, — громко сказал Зыбунов, входя в избу.

С жилой половины никто не откликнулся. Зыбунов повесил полушубок и шапку на гвоздь, погрел у печки озябшие руки. Ему показалось, что грузчик и радистка замолчали одновременно с его приходом, а о чем, интересно, они говорили? Уж не о нем ли?

— Пор-рядочек! — с наигранной веселостью сказал Зыбунов. — Делали бы еще один рейс в день, за трое суток со всей рыбой управились бы… М-да… Валя! Что у нас на ужин?

— Как обычно, — тихо откликнулась радистка.

— Значит, опять рыба… Ну, давайте, что ли, поужинаем?

— Рано еще, — подал голос Михаил. — Двух часов не прошло, как обедали. Отдыхай, начальник.

И снова уткнулся носом в свою книжку.

Радистка крутила верньер настройки, в полутемную избушку влетали обрывки джазовых мелодий и бойкий писк морзянки, непонятные голоса иноземных дикторов и истошные крики певцов, от которых дребезжала алюминиевая кружка вместе с положенным в нее — для громкости — наушником.

— Не бережешь аккумуляторы, — незлобиво сказал Зыбунов. Не для ругани сказал, а так, для разговору. Но она выключила рацию.

— Ладно уж, оставь, — разрешил Зыбунов. — Скоро последние известия пойдут. На это — можно. Политинформация…

Снова щелкнул тумблер. Настроив приемник на равнодушный голос диктора, читавшего беседу на сельскохозяйственные темы, Валя подтащила свою табуретку к нарам, на которых лежал Михаил, попросила тихо:

— Миш, ты почитай еще. У тебя лучше получается… На такое дело романтика два раза просить не надо.

В ту же минуту забубнил:

— «Была тихая, славная ночка семь ден тому назад, когда наш заслуженный поезд Конармии остановился там, груженый бойцами. Все мы горели способствовать общему делу и имели направление на Бердичев. Но только замечаем, что поезд наш никак не отваливает, Гаврилка наш не крутит, в чем тут остановка? И действительно, остановка для общего дела вышла громадная по случаю того, что мешочники, эти злые враги, среди которых находилась также несметная сила женского полу, нахальным образом поступали с железнодорожной властью. Безбоязненно ухватились они за поручни, эти злые враги, на рысях пробегали по железным крышам, коловоротили, мутили, и в каждых руках фигурировала небезызвестная соль, доходя до пяти пудов в мешке. Но недолго длилось торжество капитала мешочников…»

Несколько раз во время чтения Валя прыскала в кулак и поднимала затем восторженные глаза на Михаила, старавшегося читать как можно серьезнее.

— А вот у меня организм такой — как стемнело, значит, ужин ему подавай, — сказал Зыбунов и взял из полиэтиленового мешка кусок черного хлеба. Круто посолив его, он начал жевать, краем уха прислушиваясь к тому, что читал сейчас Михаил, и непонятно ему было, отчего смеется Валя, потому что ничего особенного в том рассказе Зыбунов не находил. Зачем только такое в книжках печатают? Разве это литература?.. Был у Зыбунова один знакомый, бывало, как выпьет, так и начнет корчить из себя шута горохового. Неужели же все, что он наболтает, сразу в книжку печатать?

Он стянул с ног унты, связал их за ушки и повесил сушиться за печкой, там же разложил портянки, а сам, шлепая босыми ногами по холодному некрашеному полу, добежал до своих нар и быстро зарылся в кучу оленьих шкур, неизвестно кем и когда оставленных в избушке. Тяжелые, почти негнущиеся шкуры грели отменно, хотя иногда начинали почему-то крепко пахнуть мочой и потом. Блох в шкурах не было. Зыбунов самолично вывел их авиационным бензином. Валя тоже спала под шкурами, и только грузчик Михаил из-за своей дурацкой брезгливости мучался ночами в спальном мешке, к утру вовсе замерзая.

«…И, сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики.

И мы, бойцы второго взвода, клянемся перед вами, дорогой товарищ редактор, и перед вами, дорогие товарищи из редакции, беспощадно поступать со всеми изменниками, которые тащат нас в яму и хотят повернуть речку обратно и выстелить Расею трупами и мертвой травой.

За всех бойцов второго взвода — Никита Балмашев, солдат революции».

Михаил замолчал, и Зыбунов услышал, как тихо шелестят страницы перелистываемой книги, и как скребется за фанерной стеной замерзающий таракан, и как вздыхает Валя. Потом Михаил зашаркал по полу ногами, обутыми в валеночные обрезки. Загрохотали, падая, дрова, скрипнула дверца печки. Зыбунов лежал спиной к комнате, но по звукам догадывался о каждом шаге своих подчиненных. По стене прямо перед глазами Зыбунова полз таракан, разводя в стороны огромные черные усищи. Стена была когда-то выкрашена масляной краской, но теперь синий цвет почти совсем скрылся под серебристым налетом инея. Таракан полз с трудом, его тонкие ножки скользили по стене, и Зыбунов ждал, что прусак сорвется на пол, и даже хотел сам сбросить нахала на пол, но лень было высовывать руку из-под теплых шкур, и он прикрыл глаза. Те, за спиной, снова зашушукались.