В предгорьях Урала - [38]

Во двор Елизара Батурина вместе с Русаковым вошли двое незнакомых людей, за ними проскочила в калитку небольшая остроухая собака и, обнюхав ручную тележку, улеглась у порога.

Русаков провел своих гостей в маленькую комнату и вышел на кухню.

— Устиньюшка, попой-ко нас чайком, — обратился он к девушке и вернулся к гостям.

— Значит, ты, Ларя, считаешь, что организация «рабочей группы» при военно-промышленном комитете даст нам возможность контролировать производство, улучшит положение рабочих? — спросил Русаков пожилого рабочего, продолжая начатый на улице разговор.

— Видишь ли, Григорий Иванович, — отвечая хозяину, заговорил Илларион, — организация «рабочей группы» при комитете поднимет дух рабочих. Если на нашем кожевенном заводе уполномоченными будут свои же рабочие, то ясно, что производительность труда увеличится, а с ней и заработная плата. Так я говорю, Вася? — обратился Илларион к своему молодому товарищу.

— Ясно, — поддакнул тот.

— Нет, товарищи, не совсем ясно, — вмешался в разговор Русаков. — Вот ты, Ларя, говоришь, что если у нас будут свои уполномоченные, это поднимет дух рабочих и производительность труда пойдет в гору. Это верно, но кому это нужно? — И, отвечая на вопрос, Григорий Иванович продолжал с жаром: — Все это нужно вашим хозяевам, все это нужно царскому правительству для ведения позорной войны. Все это нужно капиталистам для того, чтобы сильнее затянуть петлю на шее рабочего. Ведь поймите, если мы будем увеличивать выработку, мы тем самым будем укреплять положение капиталистов.

Поймите и то, что это только видимое повышение заработной платы. Ведь хозяин никогда не будет обеспечивать рабочего так, чтоб он мог восстановить силы, затраченные на производство продукции сверх обычной нормы. Ясно?

— Тоже ясно, Григорий Иванович, но очень уж трудно живется, — заметил молодой рабочий.

— Вася, если сейчас тебе трудно, то поверь мне, что если капиталисты выиграют войну, нам будет еще труднее.

— Что советуешь? — спросил Русакова Илларион.

— Нужно бойкотировать выборы «рабочих групп», — сказал тот твердо. — Не поддаваться на меньшевистскую удочку. Вредное это дело, ненужное.

— Но мы, как русские, должны защищать свою землю, — не сдавался Василий.

— Не только должны, но и обязаны, — сурово ответил хозяин. — Нужно только понять одно, что земля, о защите которой ты говоришь, принадлежит кому? Помещикам и церкви. Ты согласен защищать их интересы?

— И не думаю, — ответил Василий.

— Значит, настоящий патриотизм сейчас заключается в том, чтоб разъяснять, что только революция может дать родину, она — единственная возможность обрести народу отечество.

Василий опустил голову.

— Пожалуй, ты прав, — после некоторого раздумья ответил он.

В комнату вошла Устинья с шипящим самоваром.

— Вот и хорошо, — потер руки Русаков, — теперь попьем чайку.

— Там вас Нина Петровна спрашивает, — сказала Устинья.

— А, Нина, заходи, заходи, как раз к чаю, — обрадованно заговорил он и провел девушку в свою комнату.

— Нина Дробышева, а это мои друзья, — сказал Русаков, обращаясь к Нине.

Дробышева поздоровалась.

Василий посмотрел на Григория Ивановича. Поняв его взгляд, Русаков улыбнулся.

— Наш человек, — кивнул он головой и, продолжая начатый разговор, сказал:

— Повторяю, никаких уполномоченных «рабочих групп», нужно разъяснять, что вся эта затея — очередная ловушка заводчиков и фабрикантов. Тебе, Нина, нужно совместно с Василием Фаддеевичем Петровым провести беседу с рабочими кожевенного завода Афонина и разъяснить им характер «рабочих групп».

Глава 25

Кожевенный завод Афонина был расположен на выезде из города. Кругом были разбросаны землянки и насыпные бараки, в которых жили рабочие. Зимой от железных печурок в землянках стоял чад, к нему примешивался смрад — запах мокрых портянок и одежды. Тут же сушились и детские пеленки. Маленькие лампы, подвешенные к низкому прокопченному потолку, бросали мутный свет на длинный ряд деревянных нар, земляной пол, на котором копошились полуголодные дети. Зимние бураны заметали снегом рабочую окраину. Весной окраина превращалась в сплошное болото, и даже знойное летнее солнце не могло высушить грязные лужи, из которых торчали разбитые ведра, старые башмаки и разная рвань, отравляющая воздух нестерпимым зловонием.

Нина вместе с Василием Фаддеевичем, которого она несколько раз встречала у Русакова, подошла к проходной будке кожевенного завода Афонина и, предъявив пропуск, который накануне достал ей Василий, вошла в захламленный жестью и чугунным ломом заводской двор. Здесь работали женщины и дети.

Низкие, прокопченные дымом заводские корпуса, из разбитых окон которых высовывались грязные тряпки, произвели на Дробышеву тяжелое впечатление.

Василий ушел разыскивать знакомого кожевника, а Нина подошла к группе женщин, работавших на сортировке лома. Двое из них, девушка-подросток и беременная женщина, силились поднять тяжелую тавровую балку, но каждый раз она с грохотом падала на кучу лома.

Беременная высокая худая женщина, с синими прожилками на бледном лице, сложив руки на животе, укоризненно сказала своей помощнице:

— Ты, Даша, враз бери, а то так нам не поднять, — и, увидев подходившую Нину, с жаром заговорила: — Женское ли дело такую тяжесть поднимать? — показала она рукой на балку. — Мне не под силу, а Дашутке и вовсе. Какая она помощница? Ведь ей всего-то пятнадцать лет. Работаем с шести часов утра до шести вечера, а что получаем? Восемнадцать копеек в день. А не угодил чем мастеру — штраф. Маята одна, — вздохнула женщина и продолжала не торопясь: — Не жизнь, а чистая каторга. Поднимай, Дашутка, — скомандовала она девочке.