В предгорьях Урала - [19]

— Хозяйство, слава те восподи, немалое. Одних работников держу осемнадцать человек. Из переселенцев, рассейские, всех обуть, одеть надо, а начнешь на работу посылать, — хлеба, говорят, дай. А где я им его напасусь. Ну и стряпают бабы с лебедой да с отрубями. Едят, слышь ты, — обрадованно закончил он. — Присаживайтесь к столу, — пригласил он гостей.

— С дорожки-то по маленькой выпить надо, — выбивая пробку, он хлопнул бутылкой о ладонь и налил рюмки.

Агриппина поставила пироги с капустой и свиное сало. Сергей после рюмки водки с аппетитом принялся за еду. Не отставал и Никодим.

— Добавь-ко, — мотнул Дорофей жене. Та вынесла из чулана большой, чуть розоватый кусок сала и, разрезав его на мелкие части, поставила на стол.

— А добренькое у тебя сало, Дорофей Петрович, — сказал Никодим хозяину.

— Боров был подходящий, пудов на шесть. Вот только заколоть пришлось не во-время.

— Почему?

— Парнишку у поселенки съел, — ответил спокойно Дорофей.

Никодим от изумления разинул рот и, выронив кусок сала из рук, спросил чуть слышно:

— Как так?

— Притча такая. Просто сам дивлюсь, — развел руками хозяин. — Дарьин-то парнишка, так зовут поселенку, ползунок был, не больше года. Ушла, значит, она на покос и оставила его со старшим братишкой. А Дарьина-то изба стояла рядом со свинарником. А свиней-то у меня, слава те восподи, штук тридцать, не считая поросят. Ну вот, ушла, значит, на покос, наказала старшему, штоб глядел за годовиком. А ейный-то парнишка, стало быть, уснул, а маленький-то, лешак его возьми, несмышленыш-то, выполз из избы, да и пополз к свинарнику. Добрался, значит, до жердей, потянулся ручонками и кувырк в загон.

А свиньи што, известно, сгрудились вокруг него и давай катать. Взрослых-то никого не было. Я со старухой отдыхал в сенках. А боров-то у меня был чисто зверюга, людей близко к себе не допускал. Ну, стало быть, кинулся на мальчонку и разорвал. Я, значит, сплю, прибегает Дарья, вся раскосматилась, глаза дикие, завыла: «Будь вы прокляты! Дитя мое съели». Я ей говорю, не вой. Пудовки две хлеба отсыплю, борова заколю, мясца исшо дам. Друг ты мой, — покачал головой Дорофей, — што она тут делала. Билась о землю головой, рвала волосы, а остатки сынишкиной-то рубашонки прижала, слышь, к груди, да так это дико завыла, што у меня мороз по коже пробежал. А борова-то пришлось все-таки зарезать, на людей стал кидаться, — вздохнул с сожалением Дорофей. — Давайте исшо по рюмочке, — предложил он гостям.

Сергей почувствовал тошноту и вышел из-за стола. Подняв изумленные глаза на хозяина, Никодим спросил с трудом: — Ну, а Дарья что?

— А что Дарья? Известно, повыла да и перестала. Куда ей деться? У кого найдет лучше? Только вот стал я примечать, — понизил голос Дорофей, — с умишком-то у ней неладно что-то стало. Как бы не свихнулась баба совсем, а хлебом-то она у меня забралась до рождества. Убыток, — вздохнул он. — Может, еще покушаешь? — подвинул ему Дорофей сало.

— Спасибо, — ответил сухо Никодим, — сыт по горло.

Молодой Фирсов вышел на крыльцо и, навалившись грудью на перила, мрачно посмотрел на вечерний закат.

«Людоеды мы», — подумал Сергей и спустился с крыльца.

Стоял теплый вечер. Юноша вышел за ограду в степь.

Чем дальше он удалялся от жилья, тем сильнее им овладевало прошлое. Вспомнил Устинью, с которой он встречался украдкой, тихие ночи в переулке ее дома, и, отдавшись думам о любимой девушке, он не заметил, как ушел далеко в степь. Показались звезды. За курганом поднималась луна, заливая своим мерцающим светом равнину. Пахло полынью, пряным запахом богородской травы и кипреем, которым так богаты степи Южного Зауралья.

Сергей возвратился к заимке, когда стояла уже глухая ночь. Его потянуло в Марамыш. С заимки выехали на рассвете.

Глава 12

Расстрига запил. Случилось это накануне именин Агнии. Никиты Захаровича в тот день дома не было. Сергей ушел на охоту. Василиса Терентьевна уехала с дочерью к Дарье Видинеевой, которая жила на даче в в трех верстах от города.

В доме оставалась одна лишь работница Мария. Никодим явился в полдень и, закрыв на ключ свою комнату, вынул из-за пазухи бутылку водки.

С тяжелым вздохом Никодим налил стакан, посмотрел на свет жидкость и с жадностью ее выпил. Налил второй и так же молча опрокинул его в рот. Он обвел мрачным взглядом стены, потолок и, опираясь рукой о стол, поднялся со стула.

Комната наполнилась печальным гудением:

— Милая Стеша, мать дьяконица, подруга дней моей молодости. Спишь в земле. А я вот бодрствую и не могу найти покоя.

Расстрига тяжелым шагом подошел к висевшей в углу иконе и опустился на колени.

— Да вознесется молитва моя, как фимиам перед лицом твоим, — произнес он глухо…

В комнате послышался звук, похожий на рыдание. Закрыв лицо руками, Никодим прошептал молитвенно:

— Господи, владыка живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия, празднословия, не даждь ми…

Огромное тело Елеонского было распростерто на полу. Стукнувшись лбом об пол, расстрига поднялся на ноги, подошел к столику и, взяв бутылку, с жадностью припал к ее горлышку. Через несколько минут он, прищелкивая пальцами, весело горланил, искажая арию герцога из «Риголетто»: