В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - [4]

– Рыба не рак, – на что тут же получил:

– Кандыба – дурак.

Растерянный, он попробовал перевернуть присказку:

– Рак не рыба, – тут же последовало:

– Дурак Кандыба.

По неизвестным мне причинам внук его в Ташкенте сошел с ума и несколько лет подряд все повторял:

«Рак не рыба – дурак Кандыба, рыба не рак – Кандыба дурак».

Незадолго до смерти он – безумный – заставил жену поклясться перед образами, что она больше не выйдет замуж, но меньше чем через год, по благословению архиерея, она обвенчалась с генералом свиты его императорского величества, наместником на Памире Арсеньевым, казачьим генералом, который, кстати говоря, при разделе Кавказа, получил поместье вблизи Нового Афона, ничего там не построил, но вел археологические раскопки. С находок его экспедиций начались археологические коллекции в нашей семье.

Сестры Булгаковы отличались, кажется, ошеломляющей красотой. Их мать, Софья, уехала от пьяницы и игрока мужа из Оренбурга в Ташкент, по-видимому, с кем-то из мужей одной из старших дочерей, оставив сестру, которая была в Оренбурге «хлыстовской богородицей» (а значит, ослепительной красавицей), и мужа – то есть моего прапрадеда Булгакова, – который в конце концов попал в Москву, где и умер уже в советское время в доме для престарелых в возрасте ста двенадцати лет, да и то потому лишь, что сгорел, не желая прекращать игру в карты, когда в доме начался пожар. Его внучка (и моя бабушка) Елизавета Константинова, гордилась долголетием деда и полагала, что проживет до такого же возраста, не верила докторам, и, боюсь, из-за этого умерла всего лишь на девяносто первом году жизни.

Во все настоящие коллекции вещи приходят (находят себе хозяев) неслучайно – подробнее я напишу об этом в главе о коллекционерах, но, конечно, именно поэтому ко мне пришли редчайшие «хлыстовские знамена» от Игоря Николаевича и Татьяны Борисовны Поповых и единственный уцелевший портрет первой хлыстовской богородицы XVIII века – Акулины Ивановны – от Льва Вишневского.

Булгаковы были из яицких казаков, переселенных из Новгорода еще Иваном Грозным и моя прабабка, по рассказам, замечательно пела:

Мы не воры, мы не воры,

Не разбойнички,

Новгородские мы молодцы

Ушкуйнички.

Ташкент в то время был не просто провинцией. В только что завоеванный и дикий, с точки зрения русских, маленький азиатский городок из Петербурга был выслан великий князь Николай Николаевич. Там образовался «малый двор», связи с которым навсегда определили двойственное положение Константина Ивановича – человека с влиятельными дружескими и родственными связями и при этом политического ссыльного, уважаемого и популярного в народнических кругах за его разоблачительные статьи о мздоимстве чиновников и о последовавших преследованиях. Моя бабушка, Елизавета Константиновна, родилась в Ташкенте, и крестным отцом ее был тоже сосланный и в то время богатейший сосед, близкий друг и сотрудник Льва Толстого Г. А. Русанов. Именно на его деньги в основном и происходила толстовская помощь голодающим. Да и позже он был деятельным толстовцем.

Моложе бабушки были еще две сестры – Надежда и Софья, и между ними по возрасту – брат Константин.

До самой революции прадеду не было разрешено жить в столицах, и каждый его переезд совершался только после хлопот и специальной бумаги из Петербурга, однако это не мешало ему быть действительным статским советником и получать все полагавшиеся «за выслугу» ордена. После десяти лет в Ташкенте ему удалось вернуться в Европу, сперва – в Тифлис, потом – в Воронеж, и перед самой революцией – в Киев.

Впрочем, потомки Дмитровских так и оставались в Ташкенте, и когда мы с бабушкой и мамой были эвакуированы в начале войны вместе с Киевским политехническим институтом в Ташкент, двум женщинам с младенцем было кому помочь, а бабушка Милуша – приемная дочь Дмитровских – была моей крестной матерью в единственной уцелевшей церкви на русском кладбище.

В Воронеже бабушка (в детстве – Лиля) закончила гимназию и, как полагается дочери ссыльного, да еще и высокопоставленного чиновника Министерства народного просвещения, поехала учиться на Бестужевские курсы в Петербург с двумя своими подругами – Лялей Федяевской и Лёлей (Еленой) Киселевой.

Об одной подруге стоит рассказать подробнее. Лёля была дочерью автора все еще самых известных дореволюционных школьных учебников по математике, но выбрала для себя занятия живописью и стала первоклассной художницей, одной из любимых учениц Репина. Ее вторым мужем был петербургский профессор Билимович – серб по происхождению. После революции они эмигрировали в Белград (заехав по дороге к нам в Киев), где муж Елены Андреевны стал президентом Сербской академии наук. Киселева нашла бабушку в начале 1960-х годов, переписывалась с ней и даже со мной и мамой (почти все письма пропали после обысков, но одно, очень грустное, к моей маме – уже 1873 года, после смерти бабушки, – уцелело). Елена Андреевна пишет, как грустно и тяжело переживать всех своих современников. Пишет о том, что послала мне две книги, но ответа от меня нет – видимо, книги не дошли. Однажды прислала в подарок три свои графические работы: мне – сангину с портретом юного Корнея Чуковского (должен быть в Киевском музее русского искусства), маме – рисунок с бульдогом Фофой, которого Киселевы увезли в эмиграцию (и мама его помнила – он тоже ехал через Киев), бабушке – композицию с кошками.