В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - [125]

Когда Шаламов вынужденно стал членом Союза писателей, он изредка получал какие-то путевки в Дома творчества. Однажды он так уехал в Крым и позвонил Людмиле Владимировне, чтобы сказать, когда, каким поездом собирается вернуться, попросил его встретить. Но поскольку Шаламов постоянно ждал ареста, то, когда Людмила Владимировна и Шрейдер не дождались его в назначенный день, они решили, что его арестовали в Крыму (подозревали даже, что его убили), и побежали в его комнату, считая, что скоро будет обыск и все про падет и что необходимо унести, спасти те материалы, которые хранились в его доме. Что-то унес Шрейдер, что-то – Зайвая, а Шаламов приехал на следующий день. То ли он ошибся, когда говорил о приезде, то ли (потом он так говорил) думал, что билет будет, а билета не было, – в общем, причина была какая-то вполне бытовая. А когда Зайвая его спросила, что делать с той частью архива, что она унесла, он ей сказал: «Держи у себя, никому не отдавай». И так это продолжалось, собственно говоря, до самой ее смерти. А Шрейдер все, что унес, через несколько лет отдал Сиротинской, не понимая ее роли.

На самом деле эта роль была очень простой. В эти годы забирали рукописи у всех лагерников, кого знали. Шаламов жил в Москве, выпустил уже три книги стихов, и с ним решили обойтись деликатнее. Внезапно Сиротинская воспылала к нему пылкой любовью, имея молодого мужа и двух детей. Надо учитывать еще положение, в котором находился и жил Шаламов. Из-за своих болезней он постоянно сморкался, и его последняя комната, как мне описывали, была вся перегорожена веревками, на которых висели простыни, для этого предназначенные. Какой там был порядок – легко можно представить. Он действительно был тяжело болен, и ни в какую любовь Сиротинской я не верю, тем более что она, благополучно о нем забыла, получив архив и успешно выполнив задание. Но я, довольно хорошо понимая Варлама Тихоновича со всей его, как и у меня, лагерной недоверчивостью, уверен, что он, конечно, пользовался ситуацией и, поддаваясь с некоторым лагерным лукавством обману Сиротинской (все-таки симпатичная молодая женщина, а он уже стар, болен, непривлекателен, да еще так мало у него оказалось удачной личной жизни), но никогда ей по-настоящему не верил. Имела для него значение и уверенность Надежды Яковлевны Мандельштам, что Сиротинская – сотрудница КГБ.

Его недоверие выразилось хотя бы в том, что значительную часть архива он от Сиротинской как-то спрятал в своей коммунальной квартире (может быть, у соседей), отдал ей далеко не все, хотя сам, находясь в Москве в изоляции, к тому же постоянно ожидая ареста, должен был быть заинтересован, чтобы его рукописи сохранились в архиве литературы и искусства, чего в те годы безуспешно пытались добиться многие писатели.

Вероятно, Шаламов догадывался, что от Сиротинской в ЦГАЛИ его рукописи могут не поступить.

Наталья Борисовна Волкова рассказала мне об этом так: «В 1988 году Ирина приходит ко мне и говорит: «Я начала разбирать архив Шаламова (то есть через двадцать лет. – С. Г.), который до этого был просто свален в ее кабинете, и неожиданно нашла там его письмо, что он все завещает мне». Наталья Борисовна продолжала (заметим, что это не имеет ничего общего с выдумками Сиротинской): «Я очень удивилась: в конце концов, у Шаламова были первая жена и дочь, была вторая жена и пасынок, и вообще – что это за странное такое завещание?». Там, видите ли, сказано, что Шаламов завещает ей все свои рукописи. Не деньги от издания стихов, не доходы от будущих изданий – впрочем, все пошло, конечно, ей, – а почему-то именно все рукописи. Причем Сиротинская воспользовалась этим абсолютно наглым образом. Она узнала, что шаламовский музей в Вологде купил пару его рукописей у какого-то человека, который, по-видимому, участвовал в нелегальных обысках у писателя и что-то украл, а потом продал музею. Так она изъяла эти купленные рукописи на основании никем не заверенной бумажки, и даже не в оригинале, который, видите ли, «мышки съели», – у Шаламова был очень сложный почерк, и подделать его было трудно. И у нее, как сейчас у сына, только нотариальная копия.

Была реализована обычная гэбэшная цель – воспрепятствовать распространению текстов. Я, когда вернулся (до этого я иногда работал в ЦГАЛИ и всех знал – и Волкову, и Сиротинскую), попытался посмотреть рукопись Шаламова об уголовном мире. Было ясно, что поговорить с ним я уже не смогу – не разбирал его речь. Я писал тогда книгу о связи коммунистического и уголовного мира (она в КГБ). Рукопись Шаламова когда-то прочел, но плохо помнил, потому что до ареста меня это меньше интересовало, но после пяти лет в тюрьме интерес появился. Сиротинская мне сказала: «Нет, нет, этого нельзя. Архив Шаламова на специальном хранении». Понимая, что направление в архив я, может быть, где-нибудь и получу, но допуск секретности, предусмотренный спецхранением, мне наверняка не дадут, я отказался от этого мероприятия. В действительности ни на каком хранении архив не был. Она просто никого не подпускала к нему и всем лгала (допуск пробовали получить и Саша Морозов, и еще пара исследователей). Впоследствии о куче неразобранных папок и картонок в углу кабинета Сиротинской в конце 1880-х годов вспоминала и Александра Свиридова, работавшая над фильмом о Шаламове и вынужденная сотрудничать с «главным специалистом по творчеству автора «КР».