В предчувствии октября - [8]

Но особенно с этой преподобной общественностью надо быть поосторожней. А то она всегда неблагодарна, враждебно настроена против руководства, сама не знает, чего хочет, и ей ничего не стоит устроить переполох. Вот ответь мне, Саша: чем им не угодил царь Николай II? Ведь культурный был руководитель, отличный семьянин, любил Россию больше жизни, уважал работников и талант. Ну что, предположим, сделал бы Сталин с писателем Куприным, если бы тот послал вождю телеграмму с требованием предоставить Балаквлаве статус свободного города? Ясное дело что. А Николай II послал в ответ телеграмму: „Закусывать надо“. Только-то и всего. И вот такого руководителя они сбросили с пьедестала, посадили, а потом еще и расстреляли ни за что, ни про что. Ты никогда со мной в этом вопросе не соглашался, но я тебе и сейчас скажу: ни за что, ни про что.

Вообще все очень глупо, потому что петухи петь не перестали и пшеница по-прежнему растет и ее урожайность зависит от успехов агротехники и погоды в регионах, а больше не от чего. То есть жизнь продолжается, несмотря на исторический процесс, хотя обстановка уже не та. Не говоря уже о столовой № 1 [6], ты вспомни, Саша, какая была ветчина в гастрономе на площади Восстания, это когда еще никто не думал о завтрашнем дне и в руководстве страны проворовался один Георгадзе. Теперь демократы (?!) продают какую-то подкрашенную бумагу, вместо ветчины, заграничную, по сто пятьдесят целковых за килограмм.

А в наше время, помнишь, сядем мы бывало в машину, скажем Василию: „Гони, Василий, куда глаза глядят“ — и всю ночь носимся по Москве.

Ах, как скучно без тебя, Саша! И с тобой-то было не мед, потому что ты все время мне пытался перечить и сердился, когда я тебя шпыняла, а уж без тебя и совсем тоска.

Ну пока все. До следующего письма. Твоя безутешная и до гроба преданная вдова».

В тот же день прислуга Ольга по ошибке вынесла мешок с письмами на двор и оставила его возле мусорного контейнера, невзначай приняв содержимое за пищевые отходы, которые тоже собирались в мешок из-под сахарного песка.

Шмоткин и сыновья

У депутата Государственной Думы Шмоткина было два сына: старший, Александр, и младший, Виссарион. Так вот во всем-то был Шмоткин благополучен, и возглавлял он во время оно партийную организацию большого камвольного комбината в Орехово-Зуеве, и прошел он уже в наши дни в Государственную Думу по партийным спискам и стал потом совладельцем этого самого комбината, и кое-какие ценные бумаги у него имелись, и чудесный дом в Горках, и преданная жена, и молодая любовница, — словом, во всем он был бы благополучен, кабы не сыновья.

С младых ногтей Шмоткин их воспитывал, что называется, в черном теле, как тогда вообще было заведено у партийных работников, и, в общем, был доволен своими отпрысками до тех пор, пока в стране в 91-м году не случился переворот.

Лет за пять до переворота старший, Александр, закончил школу с серебряной медалью и поступил в Лесотехническую академию, младший, Виссарион, учился абы как, но все же его удалось пристроить в Высшую комсомольскую школу, и в двадцать два года он уже был маленький партийный функционер. Вот только что-то они оба не женились в ту пору ранних браков, точно предчувствовали, что впереди их ожидают такие перемены, когда бывает не до семьи. Оба встали на эту холостяцкую линию задолго до того, как молодежь вообще перестала жениться, словно она нечувствительно подпала под влияние толстовской «Крейцеровой сонаты» и решила покончить с воспроизводством себе подобных, чем Шмоткин был немало обеспокоен и огорчен.

Но, как говорится, это были еще цветочки по сравнению с тем, что впоследствии вытворяли его единокровные сыновья. В начале девяностых годов старший, Александр, вдруг бросил свой научно-исследовательский институт и сделался бандитом в самом прямом, уголовном смысле: он сколотил шайку негодяев, которые угоняли для него автомобили из стран Восточной Европы, после продавал их в Белоруссии и за короткое время нажил порядочный капитал; на неправедные средства он купил в Брянске кирпичный завод и, таким образом, стал тем самым эксплуататором-кровопийцей, против которых нас годами налаживали воспитатели и отцы. Младший же, Виссарион, ни с того ни с сего вышел из партии, нанялся в дворники и ударился в буддизм, что, пожалуй, было даже нетерпимее воровства.

«И откуда что берется? — часто размышлял Шмоткин, уязвленный такой игрой наследственности, но ответа не находил. — Вроде бы воспитывал я сыновей в рамках Кодекса строителей коммунизма, гонял в хвост и в гриву за каждый проступок, а пацаны вышли не в мать, не в отца, а в проезжего молодца...» Он мучительно искал в прошлом некое обстоятельство, случай, может быть, даже нечаянное слово, которое подспудно могло бы произвести в его мальчиках нравственный переворот, и опять же не находил. Он вообще не умел думать длинно и поэтому в конце концов пришел к заключению, что если в условиях абсолютизма из детей получаются научные сотрудники и партийные работники младшего звена, а в условиях демократии уголовники и буддисты, то самым органичным режимом для России будет абсолютизм.