В постель - [2]

Мэгги соскальзывает с кровати и преклоняет колени перед картиной. Улыбающееся лицо Иисуса трогает ее, а Его отчужденность не дает ей покоя. Она складывает руки для молитвы и твердым голосом начинает:

— Господь — Пастырь мой; я ни в чем…

Грохот в столовой за дверью подымает Мэгги на ноги. Ее руки все еще подняты для молитвы, но Мэгги задрала их выше, словно замахиваясь для удара, и сцепила пальцы. Звук этот — оттого, что поднос с едой уронили на пол, и тарелки с шумом разлетелись. Мама Рэндольф приносит Мэгги завтрак, обед и ужин каждый день, но сегодня мама слишком рано.

Мэгги смотрит на окно с москитной сеткой и жалеет, что не может выброситься вниз, не обрекая себя на вечное проклятие за самоубийство. Часов в комнате нет, но Мэгги знает, что Мама сегодня рано. Солнце еще не добралось до пятна на ковре, так что до полудня далеко. Но Мэгги чувствует, что Мама сегодня думает не только о еде. Она волнуется, поэтому и нарушила расписание. Мама тоже ведет календарь. Сегодня Мама думает о внуках.

Мэгги держит руки перед собой. Это нехорошо, думает она. Она не может ударить Маму Рэндольф. Может, Иисус решит, что она молится, и придет ей на помощь.

Дверь открывается, и Мама Рэндольф входит, шелестя старым фартуком, со свернутой салфеткой в руках. Поднос и его содержимое видны в зале за ее спиной, но еда сейчас — последнее, что волнует Маму. Когда дело решится, о еде она еще вспомнит.

— Мэгги, — говорит Мама, — тебе так идет это платье! Ты в нем похожа на рыжего котенка.

Мама вешает полотенце на спинку вонючего стула и оценивающе смотрит на невестку. В кармане маминого фартука что-то тихонько звякает.

— Ну что, так и будешь стоять или скажешь «Доброе утро»?

Мэгги смотрит в окно. Из-за пары слов-то она не умрет. А если и умрет, то всего лишь присоединится к ходячим мертвецам. Она снова поворачивается к Маме и шепчет:

— Доброе утро.

— Тебе тоже, — весело отвечает Мама. — Ты можешь поверить, что так жарко? Сочувствую фермерам в этом году. Кукуруза жарится прямо на стеблях. Посмотри в окно за деревья — увидишь посевы Джона Джонсона. Жалкое зрелище: все сгорело.

Мама наклоняет голову и улыбается. Фартук снова звякает.

Никто не произносит ни слова целую минуту. Воздух горяч и тяжел; глаза Мамы горят. Обычно так горят глаза мертвецов, но Мэгги знает, что Мама не умерла. Она даже слишком жива и переполнена мечтами о будущей семье.

— Садись, — говорит Мама.

Мэгги садится на чистый край матраца. Мама прикасается к ее сухим губам и произносит:

— Ты же знаешь, что дом — не дом, если в нем не поют дети.

«Господи Иисусе», — думает Мэгги.

— Когда родился Квинт, я почувствовала себя совершенством. Я стала женщиной. Я испила свою чашу до дна; я выполнила свое предназначение. Женщине без детей не понять этого, она должна это пережить.

Мэгги чувствует, как большая капля пота падает и застревает над пупком. Она глядит на пол и вспоминает, как здесь стояли туфли Квинта, рядом с ее. Бесценные туфли — туфли фермера, стоптанные, покрытые слоем земли. Туфли, которым нипочем был вес любви и тяжелой работы. Туфли, которые Квинт обещал не выбрасывать, пока не построит новый дом. Туфли, которые Мэгги теперь хранила на память в своем кедровом сундуке.

Теперь Квинт не носит туфли.

— Ты же знаешь, что я переживаю за вас с Квинтом и готова на все, чтобы вы были счастливы. — Мама медленно кивает. — И я поняла, что снова пришло твое время. Я знаю, что последние два месяца ничего не выходило, но у меня ушло полтора года, пока я забеременела Квинтом.

Мама подходит к Мэгги. Низко наклоняется. Ее дыхание пахнет имбирем и кислым молоком.

— Ребенок — вот лучик света в нашей жизни, Мэгги. Мир изменился. Приходится не жить, а выживать. Но ребенок вернет нам Радость.

— Ребенок, — вторит Мэгги. — Мама, пожалуйста, я не могу…

— Тихо, — рявкает мама. Улыбка гаснет быстрей, чем изображение на выключенном телевизоре. Семья — дело серьезное. — Ложись. — Это слово жалом впивается Мэгги в живот. — В постель, — командует Мама Рэндольф, и Мэгги медленно, покорно скользит по матрацу, пока голова не находит подушку.

Мама одобрительно сжимает губы.

— А теперь давай посмотрим, правильно ли мы рассчитали время.

Мэгги закрывает глаза; рука тянется к запачканному подолу платья. Боль пронзает ее, душит и давит. Дыхание спирает. Мэгги тянет подол вверх. Под ним ничего нет. Мама Рэндольф не разрешает носить нижнее белье.

— Перевернись.

Мэгги переворачивается. Снова слышится звон — Мама лезет в карман. Мэгги нащупывает уголок подушки и хватается за него, словно тонущий ребенок за спасательный круг. Лицом прижимается к провонявшей наволочке.

Термометр входит глубоко внутрь. Мама цокает языком и проталкивает термометр дальше, пока тот не оказывается на удовлетворяющей ее глубине. Кишечник Мэгги сжимается, живот напрягается в отвращении. Она не шевелится.

— Одна минуточка, и мы узнаем, что нам нужно, — ликует Мама. — А ты знаешь, я думала, что Квинт будет девочкой. И накупила ему розовых вещичек, когда его ждала. Он был хорошенький, но я не могла одевать его в такое — он же маленький мужчина. Я всегда думала, что девочка бы нам не помешала. Маленькая девочка — это же прекрасно, правда?