В понедельник рабби сбежал - [34]

— Я обдумывал несколько идей.

— Нет, Хьюго. Когда хочешь писать — пишешь. — Она покачала головой. — Разве ты не видишь? То, чем ты занят сейчас, руководство храмом и конгрегацией — это работа для тебя. И ты прекрасно с ней справляешься. Так почему бы не продолжить?

Он обиженно отвернулся.

— Что ж, мне жаль, что ты считаешь мои научные планы просто фантазией…

— Но это так, Хьюго, дорогой. Помнишь, как ты надеялся, что конгрегация в Дарлингтоне наверняка попросит тебя остаться? И рассуждал о том, что будешь делать, если не попросят. Тогда ты сказал, что у тебя, по крайней мере, будет время привести в порядок свои бумаги, и ты сможешь отредактировать свои проповеди для публикации. Но это означало только то, что ты не был готов к мысли об уходе на пенсию. Но они не попросили тебя остаться, и ты провел несколько месяцев на пенсии…

— Я был уверен, что они попросят, — спокойно сказал он. — Они до сих пор не нашли замену. По крайней мере, не смогли прийти к единому мнению. Но, пожалуй, за тридцать лет люди могут устать от тебя.

— Конгрегация изменилась, Хьюго. — По ее тону было понятно, что это обсуждалось уже много раз. — К власти пришли люди другого типа и стали руководить по-своему. — Она улыбнулась. — И ты, кстати, тоже начал уставать от них.

— Да, это правда.

— Но здесь, — продолжала она, — все тебя уважают. Если бы ты остался…

— Было бы то же самое. Все они милы, обходительны и любезны, потому что знают, что я здесь только на короткое время. Если бы у меня был обычный долгосрочный контракт, все было бы точно так же, как в Дарлингтоне.

— Это не так, Хьюго, — поспешно сказала она. — Ты был молодым человеком, когда приехал в Дарлингтон. У тебя не было ничего — ни денег, ни репутации. У них была возможность помыкать тобой, и они делали это, пока за многие годы ты не собрался с силами и не завоевал их уважение. Но здесь они знают, что ты не нуждаешься в них. Ты получаешь почти такую же пенсию, как то, что они тебе платят. Никто здесь не может помыкать тобой, и они знают это, так что не будут и пытаться. О, Хьюго, — взмолилась она, — если бы ты остался еще на пять-семь лет, потом мы переехали бы во Флориду или, может быть, в Израиль.

— Неплохая идея — получить другое место, — уступил он, — но ты, похоже, забыла, что сюда в следующем месяце возвращается рабби Смолл.

— Откуда ты знаешь? — резко спросила она.

— Таков был, ну, скажем, договор. Меня наняли на три месяца, потому что через три месяца должен вернуться рабби Смолл.

— Это не совсем так, Хьюго. — Хотя они были одни, Бетти Дойч понизила голос. — В женской общине есть пара девочек, с которыми я действительно подружилась, и они немного пооткровенничали. Ты знал, например, что у рабби Смолла неоплаченный отпуск?

— Неоплаченный? — Он был потрясен. — Ты хочешь сказать, что они удержали его жалованье?

— Насколько я поняла, он сам отказался. Он отказался говорить о контракте и даже отказался обещать, что вернется сюда.

Рабби Дойч не мог в это поверить.

— Он казался очень уравновешенным молодым человеком. Для молодого человека с семьей отказ получать жалованье выглядит донкихотством. Конечно, это могло зависеть от того, как его предложили.

— Но это еще может означать…

— Скажем, это позволяет подумать о возможностях. — Он кивнул. — Да, это позволяет подумать.

Глава XX

Жизнь Смоллов вошла в определенное русло, и через несколько недель им уже казалось, будто они давным-давно живут в Иерусалиме. Несмотря на неважный иврит, Мириам адаптировалась, пожалуй, лучше всех, благодаря плотному распорядку дня. Отведя Джонатана в школу, она шла в больницу «Хадасса», где пять раз в неделю по утрам работала волонтером. Возвращалась она около часу дня и успевала сделать покупки до того, как магазины закрывались на обед. Решив заранее, что надо купить, она спрашивала мужа, как это звучит на иврите, или искала незнакомые слова в словаре. Иногда она репетировала перед рабби фразы, которые ей могли бы понадобиться: «Сколько стоит килограмм того-то?», «У вас есть покрупнее?», «Доставьте это, пожалуйста, на Виктори-стрит, 5. Если меня не будет дома, можно оставить на крыльце. Молоко и масло я возьму с собой».

После обеда, пока вернувшийся из школы Джонатан играл с Шаули, она шла в ульпан — на ускоренные курсы иврита. Вечером, после ужина, готовила домашние задания на следующий день. Иногда они с Дэвидом гуляли по вечерам, а иногда приглашали приходящую няню, чтобы сходить в кино или провести вечер с друзьями, которых успели завести.

Джонатан был счастлив — рядом было полно ровесников, совсем не так, как в Барнардс-Кроссинге. Он схватывал язык быстрее, чем мать со всеми ее уроками и домашними заданиями. Через несколько дней он начал называть ее имале, а отца абеле — уменьшительными от има и аба. С родителями он говорил на английском, даже когда знал, как это сказать на иврите, но в его речи появлялось все больше ивритских слов. Мелкие ходовые фразы «Я хочу стакан молока» или «Я хочу поиграть на улице» он чаще всего произносил полностью на иврите.

Выбор школы оказался очень удачным. Поскольку практически все женщины работали, в округе было три или четыре детских учреждения, но в то, которое выбрала Гитель, ходили несколько детей, говорящих по-английски, — их родители или приехали на длительное время из США или других англоязычных стран, или были новыми репатриантами. Так что переход на иврит оказался для него еще легче. Сначала он играл только с детьми, говорящими по-английски, но по мере освоения иврита у него стали появляться и другие друзья. Но самым постоянным товарищем по играм и лучшим другом был Шаули, мальчик из верхней квартиры.