В полночь упадет звезда - [127]

Ночь прошла спокойно. Зяблица и Черемха по очереди сидели возле Брюнхильд, и сам Предслав несколько раз вставал убедиться, что она жива – все равно ему не спалось. Внутри все леденело от мысли, как бы не пришлось ему привезти Олегу любимую дочь мертвой… Лучше тогда самому сразу в Днепр броситься.

* * *

Утром Брюнхильд открыла глаза и смогла заговорить. Жаловалась на мутную слабость.

– Не знак ли нам подают, – Предслав показал вверх, – что недоброе дело ты затеяла?

Брюнхильд внутренне вздрогнула. Он знает, что она затеяла? Да нет же, он не может знать!

А что если он тем не менее прав? Что если боги не одобряют замысел ее побега?

– Может, не надо тебе ни в какие смоляны ездить и никакому этому колдовству учиться? – продолжал Предслав, и у Брюнхильд немного отлегло от сердца, когда она поняла, о чем он говорит. – И само это все колдовство – дурное дело, это сатана людей учит, и ничего доброго из этого не выйдет. Не лучше ли тебе к отцу воротиться, как окрепнешь? Он только рад будет.

– Нее-ет, – слабым голосом, но решительно простонала Брюнхильд. – Я в Киев не вернусь… Я должна ехать. Это пройдет скоро.

Сегодня ей было вовсе не так худо, как она прикидывалась. От вчерашней тошноты осталась небольшая слабость, и даже она не помешала бы Брюнхильд встать. Очень хотелось есть – верный признак вернувшегося здоровья. Но здоровье ей лучше было скрывать. Хворь, принесенная ветром или зельем, пришлась очень кстати: теперь весь Троеславль в видоках, что она хворает и поэтому не едет дальше.

С печальным вздохом Брюнхильд закрыла глаза. И снова подумала об Амунде – мысль о нем подбадривала и утешала ее. Вот и еще одним днем, одной ночью ближе к встрече, какой бы ценой они ни достались.

Вспомнилось, как она напоила его греческим вином, куда кроме душистых приправ было подмешено немного тайного зелья, которое Олеговы люди привезли из лавок Костянтин-града. В ту ночь ему пришлось куда хуже, чем ей. И если нынешней хворью Фрейя еще раз наказывает ее за тот случай… Брюнхильд даже приятно было думать, что она хворает так же, как хворал по ее вине Амунд.

Предславу же и в голову не могло прийти, что в этой беде есть что-то приятное. До полудня он просидел под навесом избы, будто ожидал, что неведомые злыдни сделают новый приступ. Семигость с домочадцами ушел опять на сенокос, запретив кому-либо соваться во двор, пока русы сами не позовут. До полудня Предслав ждал, не полегчает ли Брюнхильд. Когда к обеду она лишь согласилась на несколько ложек жидкой каши из толченого проса, он решился и осмотрел своих отроков: на всякий случай их с ним сидел целый десяток.

– Слушайте, паробки… Давай ты, Воронец. Я сговорюсь с Семигостем, даст тебе коня получше. Отправляйся в Киев. Будет конь хорош – за два дня доберешься. Будет плох – в Добромышле возьмешь другого. Скажешь, для князя надо, дадут. Расскажи ему – мол, дочь захворала, жива, но слегла. Скажи, мы стережем ее во все глаза, чужого никого не подпускаем, но я не ведун… Пусть он сам решает, как с нею быть. Ступайте, найдите Семигостя.

В тот же день гонец уехал. Свояченице Предслав не стал объявлять об этом, и Брюнхильд ничего не знала. Еще три дня она пролежала, жалуясь на слабость, и только потом начала садиться и получше есть. Была она бледна, глаза лихорадочно горели.

– Мне много лучше, – утешила она Предслава на четвертый день. Она и выглядела лучше: одевшись, вышла во двор и сидела с зятем под навесом. – Но в дорогу пускаться повременим пока. Через три дня Ярилки. До них обождем, чтобы мне как следует окрепнуть. Тогда и тронемся.

– Как скажешь, – согласился Предслав.

Он считал, что им вовсе не следует никуда ездить, и на задержку эту возлагал свои тайные надежды…

* * *

Еще в первые дни болезни Брюнхильд нашла в себе силы передать Семигостеву семейству, что на них она не держит зла и не считает ни в чем виноватыми. Поэтому день на третий даже Живита уже могла подойти к ее лежанке без дрожи в поджилках. Все обошлось: княжна жива и выздоравливает, никого не винит. Деды не обманули – уберегли. Не раз Живита задавала себе вопрос: так чего она добилась? Ради чего у нее едва сердце не разорвалось, пока она сыпала в горшок колдовское зелье из рукава? Оно должно было поселить в душе Брюнхильд тоску по Благодану, но пока этого не заметно. Но, может, действие зелья должно сказаться прямо на Ярилин день? Чтобы раньше времени никто не знал?

В пору сенокоса люди мало бывают дома, часто и ночуют целыми семьями в лугах, чтобы не терять времени, пока погода ясная. Однако по просьбе самой Брюнхильд Семигость каждый день оставлял с нею какую-то из своих женщин: то Живиту или Зоряну, то саму боярыню, то Благоживу, самую старшую дочь, а иногда являлись бабка Неждана или стрыиня Веся. Они прибирали, готовили еду, а на досуге развлекали княжну беседой. Чем ближе был желанный срок, тем неспешнее для нее тянулось время, и она была рада всякому разговору, но особенно – о близких уже Ярилках. Для Брюнхильд это было почти то же самое, как говорить об Амунде, а приятнее этого предмета ни для какой влюбленной девы ничего нет.

– А еще в эту ночь ходят у нас всевед-траву искать, – рассказывала Зоряна. – Это такая трава полезная, что если ее найдешь – все будешь знать, что на свете делается.