В полдень, на Белых прудах - [85]

— А то и значит, — грустно объяснил Ванька, — не вернулись больше.

— Их что, убили?

— Поди узнай, что с ними приключилось.

— Так у вас что, ни отца ни матери?

— Я же тебе сказывал как-то: есть тетка Ульяна. Она меня и воспитывала. Вот с ней, Леня, я и познакомлю, когда ты к нам в гости придешь. Придешь?

— Приду, дядь Вань, обязательно приду, если, конечно, пригласите.

— Как это — «если»? Я уже тебя пригласил. Теперь вот установим только, когда придешь, в какой день — Ванька засобирался: — Ну что, Леня, спасибо тебе за все, пойду, наверное.

— Куда?

— Домой, естественно.

— А-а. Прощайте, дядь Вань.

— Не прощайте, а до свидания, — поправил Леню Ванька. — Прощаются обычно с покойниками.

— А-а. Тогда до свидания, спасибо вам и всего доброго!

Глава восемнадцатая

Переваловы отмечали сороковины, предупредили о том и Чухловых. Пришла к ним лишь тетка Ульяна, а Ванька не смог, в тот день из колхоза «Родина» приехали специалисты по кирпичному делу, никак нельзя было не воспользоваться этим благоприятным случаем — к кирпилинцам прибыла, так сказать, сама «школа».

Тетка Ульяна пришла, но она еще и помогала, готовила, подавала на стол.

Людей, правда, собралось немного, ну да сколько было — день как раз выпал рабочий, кто смог пораньше, тот и прибежал, да еще неприкаянные старики и старухи пожаловали помянуть Евдокию.

Говорили о покойной разное, но никто, даже про себя, не вспомнил ее недобрым словом. Да и не было, наверное, за что. Евдокия прожила тихую, скромную жизнь, высоко не поднималась, но и низко не падала. Имелся злосчастный случай, когда ее заодно с отцом зацепили под одну гребенку, однако то было так давно. Больше того, Евдокия пшеницы не поджигала, наоборот, на пожаре проявила характер, чем, возможно, впоследствии серьезно и поплатилась — болезнь из ничего не возникает, тем более такая. Многие считали, что Евдокия заполучила болячку, когда отбывала наказание.

— Кхе-кхе, — покашливал дед Матвей, как бы напоминая о себе. Он ожидал: поднесут еще, ан того не происходило. — Кхе-кхе, — опять сигналил.

Ну и докхекался, конечно, пока тетка Ульяна не подковырнула его.

— А тебе больше не положено, — сказала она, явно намекая, чего именно.

— Почему так? — изумился дед Матвей.

— А потому, — и тетка Ульяна выдала такое, от чего и дед Матвей, и сидящие за столом вздрогнули.

— Да, да, — подтвердила тетка Ульяна, — оттого и не положено.

— Кхе-кхе. Позволь, на каком основании? Я-то, Ульяна, при чем?

— Я тебе, кажется, объяснила, повторять тыщу раз не собираюсь, понял?

Дед Матвей потряс бородой:

— Я же тебе сколь раз, Ульяна, объяснял: не я, не я, жена моя, Анисья. Она мне дала такую указку.

— А ты бы, Матвей, не ехал.

— Знал бы, где упасть, соломку бы подостлал. Кхе-кхе.

— Ты знал, — стояла на своем тетка Ульяна, — только теперь юлой юлишь, от ответа уходишь.

А речь вот о чем шла. Тот пожар случился вскоре после отъезда деда Матвея в Сибирь. Вместо него участковым стал Кондрат-Бумажка. Он-то, кто помнил, Евдокию и подвел под суд; толком не разобрался тогда, а может, и не хотел того делать, для него, чем больше осужденных, тем выше слава. А слава и в самом деле Кондрата-Бумажку не обошла, только имела она оборотную сторону. Вот такое дело. При чем дед Матвей? А при том, подчеркивала тетка Ульяна, если бы он не уехал из Кирпилей, Кондрат-Бумажка участковым бы не стал, а коль так, возможно, печального эпизода в жизни Евдокии и не произошло бы…

Но чуть погодя тетка Ульяна поднесла сама деду Матвею, подчеркнув: не будь выскочкой и не труби в трубу раньше времени, всему свой срок, пришла пора родиться — родился, пришла пора влюбиться — влюбился, пришла пора рожать детей — рожай, смерть наступила — поднимай руки и одновременно благодари жизнь, что все-таки не обошла стороной, дала тебе редчайшую возможность увидеть белый свет, подышать чудотворным воздухом.

Выпив, дед Матвей удовлетворенно крякнул и в какой раз повторил:

— Пусть рабе божией Евдокии земля будет пухом.

Тетка Ульяна не смолчала и тут:

— Еще маленечко, Матвей, и, предчувствую, ты в Христоса превратишься. У тебя, между прочим, и обличье, как у Христоса.

— Кхе-кхе!..

Смеяться нельзя было — не тот случай, а улыбка выпирала наружу. Ну как ее сдержишь, когда говорят такое!

Тетка Ульяна, похоже, это почувствовала, утихла.

И снова пошли разговоры о покойной Евдокии.

Часа в четыре вечера поминки завершились. Тетка Ульяна помогла женщинам убрать со стола, помыть посуду и тогда только отправилась домой.

Она уже подходила к калитке — ее догнала Зинуля:

— Я к вам, Ульяна Викторовна.

— Ко мне? Чего?

— Просто.

— А-а, просто. Пожалуйста. Пожалуйста. — Помолчав, тетка Ульяна затем предложила посидеть на лавочке. — Как на работе?

— Хорошо, — кивнула Зинуля.

— В молодости я тоже была телятницей, — вспомнила тетка Ульяна. И она рассказала, как однажды переживала, когда у нее заболел и вскоре издох маленький теленок. Хорошенький такой был, лупоглазый, с белым пятнышком на лбу, чисто домашней породы. Она его Белолобым и назвала. Белолобый! Белолобый! Он заболел, она от него не отходила, делала все, чтобы вылечить. Но пришел ветеринар и сказал: телок издохнет, не будет жить. Тетка Ульяна не находила места — так ей жалко сделалось Белолобого. Ветеринара вообще за жестокого и нечеловечного посчитала. И телок все-таки издох, ветеринар прав оказался.