В поисках утраченного героя - [71]

— Честно говоря, нет.

— Вот видите, — Ольга грустно покачала головой. — А ведь сейчас на нем говорит едва ли не больше народу, чем на русском… — Пакистан, Индия. Но в общем, вы правы — для советского лингвиста в начале восьмидесятых годов урду — специализация не слишком широкая… Насколько я себе представляю, сначала думали, что папу распределят в Москву. Дедовы связи и так далее. Наверное, они действительно поженились по любви. Но мама, скорее всего, не вышла бы за него замуж, если бы заранее знала, что получится.

— Да, я в курсе. Дед умер, и Москва отменилась.

— Вот-вот. Отца заслали в Среднюю Азию, в стройбат. Сначала мама поехала с ним. Как декабристка, — Ольга усмехнулась. — Думаю, так она себя и ощущала. Но кому нужен язык урду в узбекском стройбате?

— Она уехала?

— Не сразу. Они долго пытались… — Ольга развела руками. — Самую серьезную из этих попыток вы видите перед собой. Но, видимо, мама совсем не могла. Она стала все чаще уезжать под разными предлогами — например, чтобы сохранить питерскую прописку. Или чтобы найти переводческую работу, которую можно было бы делать по переписке. Или — на редкую и потому чрезвычайно важную конференцию по урду в Москве. Или еще что-нибудь такое. Уезжала и возвращалась. Она была как… как…

— Заложница? — подсказала я.

Ольга изумленно взглянула на меня.

— Да! Как вы догадались? Папа употреблял именно это слово. Он говорил, что был очень рад за нее, когда ее мучения наконец кончились. Когда она вырвалась на свободу. Он говорил, что не хотел держать ее в залоге, что это было ему тяжелее всего, тяжелей расставания. Что пусть хоть она спасется — так он говорил.

— Как же она спаслась?

— Открылась такая возможность. Полугодовая стажировка в Англии. Думаю, родственники помогли и так далее. Мне тогда два года исполнилось. Отец настоял, чтобы она ехала, причем одна, чтобы ребенок не мешал. И она уехала… — получилось, что навсегда.

— И что же, с тех пор никакой связи?

— Ну что вы… — удивилась она. — Мать все-таки. Сначала она писала чуть ли не ежедневно. Присылала мне всякие картинки, игрушки, стишки. Потом все реже и реже. Потом вышла замуж, осталась в Англии. Преподает до сих пор. В Бирмингеме. Видите ли, там урду очень даже востребован. Мы с ней видимся время от времени. Я туда ездила после армии. Она сюда приезжает. Мать есть мать.

— А вы с отцом остались в заложниках…

— А мы остались. Мы были вместе, вот так, — она подняла вверх кулачок, сжатый до белых костяшек. — У меня был только он, у него — только я.

— А родственники? Неужели никто из них не предлагал, чтобы ребенок пожил в нормальных условиях?

— Ребенок и так жил в нормальных условиях, — почти сердито ответила Ольга. — Родственники предлагали, конечно. Видите ли, я жила у родственников довольно долго. Папа болел после Чернобыля, лежал в клиниках.

— Чернобыль? — переспросила я. — Как он попал в Чернобыль из Средней Азии?

— При чем тут это… — сказала она устало. — Туда почти сразу прислали стройбаты со всех округов. Эти умники поделили окрестность на сектора и приказали снимать почву в радиусе пятнадцати километров, потом тридцати. Как будто это могло помочь. Да и чушь полнейшая — не от радиуса заражение зависело, а от направления ветра. Многие облучились, причем зря, впустую. Папу комиссовали, он болел. Я вернулась к нему — помогать, и вообще. Мы не могли врозь. Мы были вместе, вот так.

Ольга спрятала лицо в ладонях. «Есть! Есть!» — донеслось снизу; одновременно взорвался победным скандированием телевизор. Я осторожно нарушила молчание.

— А сюда вы переехали…

— В девяносто первом. Как только смогли. Видите ли, папа ненавидел ту страну. Называл ее пыточным подвалом. Когда появилась возможность уехать, он просто летал как на крыльях. Мне тогда было восемь. Папа говорил: «Мы выходим на свободу, Оленька! На свободу!», — она печально покачала головой. — Но получилось иначе. Папин подвал никуда не делся, он приехал вместе с нами.

— Что вы имеете в виду?

— Видите ли, папа оказался поразительно неспособен к языкам. Он шутил, что во всем виновата его женитьба на филологе. Мол, Бог дает фиксированное количество языковых способностей на каждую отдельно взятую семью. И после мамы на его долю не осталось ничего, ни капелюшечки. Мама-то говорит почти на всех европейских языках и еще на десятке азиатских… — Ольга развела руками, словно извиняясь за божественную неосмотрительность. — А без языка — сами понимаете. Он работал как мог, делал ремонты. Пенсия шла небольшая — как чернобыльцу. Как-то жили. Но потом халтур совсем не стало, и он пошел сдаваться к Эфи Липштейну. Так и говорил: «пошел сдаваться».

— Но почему? Почему именно «сдаваться»? Хорошая работа, приличные деньги…

Она покачала головой.

— Дело не в деньгах. Дело в том, что он вернулся туда. Понимаете? Вернулся в подвал. Оказалось, что он не может без подвала, и это было очень унизительно.

— Да, понимаю, — сказала я. — Унизительно.

— Папа вообще не желал говорить по-русски. Ни слова. Знаете, многие русские семьи здесь рассуждают ровно наоборот: мол, полезно сохранить язык, научить детей… Мол, язык — это целый мир, зачем же обделять себя и так далее. Папа об этом и слышать не хочет. Он предпочитает молчать. С Меиром объясняется знаками. Меир ведь тоже к языкам неспособен. Так что в чем-то они с папой все-таки похожи.