В поисках утраченного героя - [64]

В Вальдхайме Антон задержался — не хотелось уходить от гостеприимных хозяев. Немцы-меннониты обосновались на тучных, в ту пору пустынных землях российского юга еще в начале девятнадцатого века. Именно они превратили дикие степи в цветущий фермерский рай. Теперь, спустя столетие, колонистов насчитывалось несколько десятков тысяч. Почти никто из них никогда не бывал в Пруссии, откуда пришли их прадеды, но в этом и не было необходимости: Пруссия сама жила здесь — тщательно оберегаемой бытовой традицией, чистотой языка и родной культуры.

Здесь все говорили по-немецки, дети учились в немецких школах, в домах на полках стояли немецкие книги, на сколоченных немецкими мастерами столах лежали немецкие газеты, на плите булькала немецкая еда, а в подвалах висели копченые немецкие колбасы и отстаивалось хорошее немецкое пиво. Меннонитской отборной пшеницы хватало не только на всю Россию, но и на Европу; завезенные из Голландии породистые молочные коровы и тонкорунные овцы служили предметом законной гордости немецких хозяев.

Но и этого казалось мало для разогнавшихся трудолюбивых рук: меж тучных полей и пастбищ деликатно шумели новейшими станками суконные, кирпичные, винокуренные, слесарные заводики и мастерские, работали мельницы, сушился табак, разводился тутовый шелкопряд, цвели роскошные яблоневые, грушевые, вишневые сады. Немецкие поселки выглядели островками вменяемости, родимыми пятнами рая на теле адской, перевернутой с ног на голову, потерявшей рассудок страны.

До мобилизации в армию кайзера Антон Вебер занимался живописью — без особого, надо сказать, успеха. Избалованная мюнхенская публика воротила нос от его баварских пейзажей. Зато простодушные жители Вальдхайма приходили в восторг от живописных талантов Антона. Он учил рисовать детей, а сам бодро малевал весенние луга с меланхоличными коровами, усатыми фермерами и полногрудыми пейзанками. Этого с лихвой хватало, чтобы заплатить и за еду и ночлег.

Но главной причиной затянувшейся остановки в Вальдхайме была, пожалуй, семнадцатилетняя Эльза, хозяйская дочка. Дальше томных переглядываний не шло: меннонитские нравы отличались строгостью. В конце концов хозяин вызвал Вебера на разговор. Антону предлагалось определиться с намерениями.

— Дочке пора замуж, — сказал фермер. — Ты хороший парень, но так дальше не пойдет. Хочешь остаться — добро пожаловать. Станешь меннонитом, получишь Эльзу. Выстроим дом, хозяйство — как у людей. Не хочешь оставаться — уходи, не дури девке голову.

Посомневавшись денек-другой, Антон решил уходить: горожанину сельская жизнь не с руки. Как бы сильно ни привязывали его к Вальдхайму белокурые эльзины косы, перспектива провести здесь всю оставшуюся жизнь пугала еще сильнее. На прощание фермер дал гостю мешок провизии на дорогу, обнял и прослезился.

— Правильно делаешь, Антон. Уходи из этих мест, и поскорее… — он перекрестил Вебера и закончил шепотом. — Мы-то что — божьи дети, все примем, что Господь судил. Гроза на нас идет, кара страшная за грехи людские. Не увидимся уж.

Антон пожал плечами, стараясь не коситься на заплаканную Эльзу в окне добротного хозяйского дома. На фоне голубого вальдхаймского неба, среди цветущих садов и бьющего через край достатка мрачные пророчества меннонита звучали странно и неестественно. Вебер забыл о них еще раньше, чем вышел за околицу с попутным обозом. Дорога снова расстилалась перед ним — новая, весенняя, обещающая радость и успех. Впереди маячили родные баварские поля, башни любимого Мюнхена, его широкие улицы, изящные площади и уютные артистические подвальчики. Образ деревенской девушки еще колол ему сердце укоризненной и больной занозой, но в то же время таял и бледнел с каждым шагом.

Ночевать планировали в Гальбштадте, но припозднились: не ладился у обоза этот переход — то лошадь захромает, то ось колесная лопнет. Недалеко от поселка пахнуло дымом, а вместе со спустившейся на степь темнотой встало на горизонте зарево. Чем темней становилось вокруг, тем ярче разгоралось впереди, словно сама темнота подкидывала дров в дальний исполинский костер.

— Степной пожар, не иначе, — тревожно сказал один из обозников, розничный торговец из Токмака.

— Хорошо бы… — загадочно отозвался другой.

Антон не понял, что такого хорошего могло быть в степном пожаре, но расспрашивать не стал: выражение напряженного ожидания беды на лицах попутчиков не располагало к разговорам. Обоз продолжал движение в направлении зарева. Люди молчали, нахохлившись, скованные тяжелой неподвижностью, которая обычно овладевает человеком, неудержимо сползающим к близкому краю… что прячется там, за дымящимся обрезом?.. — обрыв?.. пропасть?.. И надо бы остановиться, да никак, а если и как, то паника сковывает и руки, и голову, и душу.

Остановились только тогда, когда уже точно знали, что горит не степь, а Гальбштадт. Даже на значительном удалении чувствовался чудовищный жар, были слышны треск и щелчки разгулявшегося огня, похожие на одиночные выстрелы, словно пожар не только жег, но еще и стрелял в кого-то. А затем выстрелы послышались совсем рядом с обозом, и тогда стало ясно, что стреляет не огонь, а люди.