В поисках Шамбалы - [6]

Небо, которое почему-то в северном крае, как нигде, приближено к травам и деревьям, пробуждает в нем художника. Одно из самых сильных детских впечатлений — узорчатые облака, чье бесконечное движение рождает постоянно меняющиеся образы. Небесное творчество приковывает к себе взгляд, фантастические горы, странные животные, ладьи, плывущие под цветными золочеными парусами, белые кони с развевающимися волнистыми гривами, богатыри, поражающие копьями хвостатых драконов, — все это возникает, исчезает и вновь повторяется в радостном и щедром сочетании красок…

С детства Рерих воспитывается на лучших образцах русского реалистического искусства. В Академии художеств он попал в мастерскую Куинджи, замечательного художника и человека высокой нравственной чистоты. «Он-то понимал, — говорил о нем Рерих, — значение жизненной битвы, борьбы света со тьмою». До конца своих дней сохранил восгштанник благоговейную память о Куинджи. Он называл его Учителем с большой буквы. Учителем жизни.

В студенческие годы жизнь свела Рериха со Стасовым. Вряд ли это можно считать случайностью. К знаменитому русскому критику тянулось все подлинно национальное, демократическое, новаторское. С каким темпераментом, с какой страстной убежденностью отстаивал Стасов то, что было так близко юному художнику, — независимость русского искуссгва. «Отчего русское искусство, как русская литература, во многом опередило мир? Оттого, что оно храбро и дерзко! У них там нет ни одною Гоголя, ни одного Островского, ни одного Льва Толстого! У нас одних только есть непочтительность к старому, а отсюда являются и самостоятельность и оригинальность настоящие. Петр Великий — какой он ни был зверь и монгол, а был настоящий русский, наплевал на все традиции, на все предания, на всю школу. В этой русской храбрости — главный русский характер».

Конечно, в атмосфере полемики и споров, которая всегда бурлила вокруг неукротимого критика, высказывались и крайние мнения, рождались парадоксы. Но обвинения в адрес Стасова — а его обвиняли в узости и национальной ограниченности — Рерих считал абсурдными. Цитируя слова Стасова: «Всякий народ должен иметь свое собственное национальное искусство, а не плестись в хвосте других, по проторенным колеям по чьей-либо указке», художник говорит: «В этих словах вовсе не было осуждения иноземного творчества. Для этого Стасов был достаточно культурный человек; но, как чуткий критик, он понимал, что русская сущность будет оценена тем глубже, если она выявится в своих прекрасных образах».

Самобытность дарования Рериха проявилась рано. В качестве дипломной работы он представляет в Академию художеств полотно, написанное на сюжет древнерусской истории: «Гонец». Гонец в ладье спешит к отдаленному поселению с важною вестью о том, что восстал род на род. Картина стала настоящей сенсацией. Она поражала точностью психологического видения времени, тревожным напряжением красок. Тут же, на конкурсной выставке Академии художеств, она была приобретена для своей галереи П. М. Третьяковым.

В дела своего молодого друга властно вторгается Стасов. Он зовет его в гости к Толстому.

— Что мне все ваши академические дипломы и отличия? — гремит его голос. — Вот пусть сам великий писатель земли русской произведет в художники. Вот это будет признание. Да и «Гонца» вашего никто не оценит, как Толстой. Он-то сразу поймет, с какой такой вестью спешит ваш «Гонец».

2

До самых мельчайших подробностей запомнилась поездка. Москва. Тихий Хамовнический переулок. Дом, пронизанный ароматом яблок, запахом старых красок и книг, напоминал деревенскую усадьбу. Гостей встретила Софья Андреевна. По праву старого знакомого Стасов завязал оживленную беседу. Толстой вышел несколько позже. Он был в светлой блузе, той самой, которая обрела всемирную известность. Прозванная «толстовкой», она входила в моду.

Разумеется, цепкий профессиональный взгляд художника сразу схватил внешние черты облика писателя. Он отмечает «характерный жест его рук, засунутых за пояс, так хорошо уловленный на портрете Репина». Но Рериха интересует то главное, то внутреннее, что дарует такую притягательную силу всему облику Толстого. Он пытается понять это главное.

«Только в больших людях может сочетаться такая простота и в то же время несказуемая значительность. Я бы сказал — величие, но такое слово не полюбилось бы самому Толстому, и он, вероятно, оборвал бы его каким-либо суровым замечанием. Но против простоты он не воспротивился бы. Только огромный мыслительский и писательский талант и необычайно расширенное сознание могут создать ту убедительность, которая выражалась во всей фигуре, в жестах и словах Толстого. Говорили, что лицо у него было простое. Это неправда, у него было именно значительное русское лицо. Такие лица мне приходилось встречать у старых мудрых крестьян, у староверов, живших далеко от городов. Черты Толстого могли казаться суровыми. Но в них не было напряжения и само воодушевление его, при некоторых темах разговора, не было возбуждением, но, наоборот, выявлением мощной спокойной силы. Индии ведомы такие лица».