В поисках Нового Града - [18]

Не понравилась эта работа церковникам всех направлений, так как основная ее цель — разоблачение идеи государственной церкви. Государственной церкви во всех ее проявлениях: старой государственной церкви на монархически-националистической основе и государственной церкви в ее советском варианте.

Это почувствовал и Митрополит Николай, который дал работе следующую характеристику: «Оценки спорные, но интересные. Работа неактуальная, потому что уж слишком актуальна».

В этом отношении эта работа предвосхищает мою большую работу о советских «Победоносцевых» — обновленцах, стремящихся сесть на «пароход советской государственности», как любил говорить Митрополит Александр Введенский.

Так или иначе, я вступил на этот путь и опять, по воле Божией, сделал в этом направлении лишь несколько шагов. Жизнь захватила меня в свой водоворот. И вскоре стало не до Победоносцева, не до истории.

Пятидесятые годы — одна из самых интересных эпох русской жизни: так же, как в шестидесятые годы XIX века, «порвалась цепь великая», все опрокинулось вверх дном; пятидесятые годы — начало нового века в России, начало новой эры всемирной истории.

В сталинское время история протекала в одной колее. Всем известны слова Ленина, произнесенные им в начале двадцатых годов: «Сейчас главный вопрос: кто кого?» Кто кого? — или уцелеет советская власть в ее сталинском варианте, или советская власть будет разбита в боях, в войне. Так стоял вопрос в 20-х, 30-х годах. Так он стоял и вплоть до смерти Сталина. Менялись лишь адресаты будущих контрагентов: кто кого? Антанта советскую власть или советская власть Антанту? Так было в двадцатые годы. Фашистская Германия советскую власть или советская власть гитлеровскую Германию? Так было с 1933-го по 1945 год. Америка Советский Союз или Советский Союз Америку? Этого ожидали с 1945-го по 1953 год.

И вот, оказалось — никто никого. Одинаково никчемными оказались планы советских «старообрядцев» «зажечь огонь мировой революции» и надежды оппозиционеров на мировую войну.

Никто никого, потому что с 1956 года выступил на арену некто третий. Об этом третьем, незнакомом, хорошо сказал однажды польский кардинал Вышинский: «Можно подавить всякие мятежи. Но есть один великий мятежник, которого никто не подавит, — человеческое сердце».

Сталин и Гитлер употребили все усилия, всю мощь своих огромных талантов, все силы миллионных армий — армий эсэсовцев и гвардейцев, гестаповцев и чекистов, хорошо оплаченных, вооруженных до зубов цитатами и идеологическими лозунгами пропагандистов, руководимых Геббельсами и Ждановыми, Гимлерами и Бериями, — порой казалось, победа достигнута, разум погашен, торжествует тьма. И вот, победа оказалась эфемерной, могучее сооружение рухнуло: в Германии — в мае 1945 года, когда войска союзников ворвались в Берлин; в Советском Союзе — для этого потребовалось лишь два часа — ровно столько, сколько занял доклад Хрущева на закрытом заседании XX съезда.

Больше никто ничему не верил. Больше никто не хотел жить по-старому.

Заговорил великий мятежник: человеческое сердце, которое молчало почти сорок лет.

Таково было настроение в стране. Все и всюду об этом думали. Нужна была лишь капля, лишь чей-то первый голос, который прервал бы молчание. Как всегда бывает в России, первой заговорила литература. Осенью стал печататься в «Новом мире» роман Дудинцева «Не хлебом единым». Сейчас, когда мы даем этот роман молодежи, они только раскрывают глаза: «А что здесь особенное?»

Белинский в своих известных «Литературных мечтаниях» очень проникновенно говорит о тех, кто первыми начал русскую литературу: о Тредьяковском, Сумарокове, Кантемире. Их произведения производят на нас впечатление детского лепета. Тем не менее именно они положили начало русской литературе. Не было бы их, не было бы всего последующего. Быть может, будущий историк русской литературы XX века скажет нечто подобное про Дудинцева. Роман его слабый. Впоследствии я познакомился с Дудинцевым и имел с ним разговор, который оставил у нас обоих оскомину (о том речь идет впереди). Я убедился, что и как личность он не принадлежит к выдающимся людям. Но именно он в тот момент сказал новое слово.

«Вы читали роман Дудинцева, о котором много говорят?» — (пропуск)

…нашей жизни. Этим объясняется крен в сторону показа отрицательных типов (вроде Дроздова). Потом началось обсуждение романа. Оно проходило на высоких нотах. Во всем чувствовалась новая атмосфера. С трибуны говорились такие вещи, о которых люди еще совсем недавно боялись говорить под одеялом своим женам. Вся литературная общественность находилась под впечатлением свержения сталинского идолопоклонства, которое отразилось в литературном и театральном мире самоубийством Фадеева, реабилитацией Мейерхольда, публичным чествованием памяти Таирова, режиссера, окончившего дни в официальной опале.

В разгаре прений выступил Константин Симонов, бывший тогда редактором «Нового мира» и напечатавший сенсационное произведение. Великий дипломат от литературы решил разрядить сгущающуюся атмосферу. Он говорил, что напрасно товарищи, выступающие здесь, вносят столь горячую страстность в обсуждение романа. Все мы виноваты в той ситуации, которая сложилась в стране. Все мы в той или иной степени вносили свой вклад в создание культа личности и всех, происшедших вслед за этим событий. Речь Симонова, таким образом, имела цель спустить на тормозах поезд советской литературной общественности, стремительно мчавшийся к крушению, сделать хорошую мину при плохой игре, ввести обсуждение в официальное русло. Но вслед за Симоновым на трибуну взошел один из самых честных писателей, сохранивших свою незапятнанность в сталинские времена: Константин Георгиевич Паустовский.