В поисках Марселя Пруста - [8]

Что они читали? То что было тогда «современной» литературой: Барреса, Франса, Леметра, Метерлинка. Они считали Леона Дьеркса и Леконта де Лиля сложными поэтами, недоступными для более старших поколений. Марсель Пруст разделял эти пристрастия и потом надолго остался верен им; не восхищаться Метерлинком станет одной из смешных черт герцогини Германтской. Но благодаря своей матери он уже давно знал классиков, отдавая особое предпочтение Сен-Симону, Бодлеру, Лабрюйеру, госпоже де Севинье, Мюссе, Жорж Санд. Он был большим почитателем «Тысячи и одной ночи» и, в переводе, Диккенса, Томаса Харди, Стивенсона, Джордж Элиот. «Две страницы из «Мельницы на Флоссе» заставляют меня плакать…» Удивительно, что ни один комментатор не подметил сходства между началами «Свана» и «Мельницы на Флоссе»: «Я просыпаюсь, сжимая руками подлокотники кресла: я заснул, и мне снилось, будто я на мосту перед мельницей Доркота, и она снова предстала мне такой, какой я увидел ее одним февральским днем, давным-давно…» После чего читатель переносится в прошлое. Замените Флосс Вивонной: оба воображаемых пейзажа совпадут.

В 1886 году, в пятом классе лицея, он еще был отчасти заражен тем выспренним педантизмом, родившимся под влиянием Леконта де Лиля и классического образования, которым он позже наделит Блока. В письме к бабушке, написанном в ту пору из Сали-де-Беарна, есть фразы, вполне достойные этого персонажа. Некая молодая женщина, подруга его матери, пообещала спеть ему что-нибудь из Гуно и Массне, если он напишет с нее портрет. Марсель Пруст своей бабушке: «Я в большом затруднении. Госпожа Катюс должна увидеть этот портрет, и, хоть я его напишу, клянусь в том Артемидой, белокожей богиней, и огнеоким Плутоном, пусть бы даже она никогда на него не взглянула, я немного стесняюсь сказать ей, что нахожу ее очаравательной… Я благословляю бессмертных богов, что привели сюда эту женщину — столь умную, столь удивительно образованную, столь многосведущую и наделенную столь же удивительным обаянием. Mens pulcher in corpore pulchro.[7] Но я проклинаю гениев, врагов человеческого покоя, побудивших меня высказать все эти плоскости перед той, кого я люблю — такой доброй ко мне и очаровательной..»[8]

Плутон… Артемида… Бессмертные боги… Гении, враги человеческого покоя… Именно над этим своим прежним Я посмеется однажды, дав ему маску Блока, автор «Свана».

Уже тогда он удивлял товарищей ранней зрелостью своего ума. Самые смышленые из них испытывали смутное чувство, что рядом с ними находится странный, но бесспорный гений. Основав какой-нибудь рукописный «Зеленый журнал», издававшийся в одном экземпляре, которым и обходились подписчики, или уже размножавшийся «Сиреневый журнал», они тотчас же просили Пруста о сотрудничестве. Но его тревожная привязчивость, нервная и несдержанная, их удивляла. «Его юношеские привязанности, — пишет Жак-Эмиль Бланш, — стоили ему многих разочарований. Кое-кто из тех, кто еще маленьким мальчиком играл с ним, рассказал нам, что его охватывал ужас, едва он чувствовал, что к нему приближается Марсель, берет за руку, заявляет, что нуждается в тиранической и безоговорочной любви. Он уже тогда притворялся, будто наделяет то одних, то других возвышенными добродетелями, хотя в глубине души знал им цену. Собственно, Пруст может быть только одиночкой…»[9]

Его странное самоуничижение (вызванное желанием расположить к себе) шокировало его друзей. «У меня и в мыслях нет сравнивать себя с тобой», — писал он Роберу Дрейфусу, который был младше его. «Этот тон раздражал, — пишет сам Дрейфус, — и сбивал с толку его лучших друзей, равно как и удивляла его подозрительная обидчивость…» «Почему, — спрашивал Марсель, — Даниель Галеви, после того как был ко мне, в общем-то, очень мил, вдруг полностью со мной порывает, дав мне это очень ясно почувствовать, а потом, месяц не заговаривая, вдруг подходит и здоровается? А его кузен Бизе? Почему он сперва заверяет в своей дружбе, а потом порывает со мной еще решительней, чем Галеви? Чего они хотят? Избавиться от меня, досадить, разыграть, чего еще? А я-то их считал такими милыми…»

Все эти «тонкости» раздражали судивших его юных критиков. Будучи более агрессивными, чем он, они принимали его чувствительность за позерство. Употребляя такие слова как нежность, столь живо напоминавшие ему теплую и благородную атмосферу детства, он возбуждал большие подозрения и «выводил из себя» своих однокашников. Он смущал их словесными излияниями сердца, готового на все те жертвы, которых требуют только в любви. «Большую часть смертных эти чудовища, что зовутся творческими натурами, шокируют», — добавляет Бланш. «Должно быть, немногие ученики лицея Кондорсе могли найти удовольствие в болтовне с учеником Прустом на темы, предложенные им для беседы».

Даже те из его друзей, кто, подобно Галеви ценили необыкновенно чистый язык, которым он говорил, и «запасы никогда не подводившей его памяти, которую он подпитывал, читая больше любого сверстника», бывали озадачены его высокопарными повадками, «целованием ручки» их матерям, цветами и конфетами, которые этот юнец преподносил «порядочным дамам, к тому непривычным». Противники легкомыслия, они были удивлены, заметив, что его привлекают светские люди, что он любопытствует насчет какого-то члена «Жокей-клуба»,