В поисках Клингзора - [111]

Вот так, просто, без предисловий. Грустное и горькое признание. При других обстоятельствах я бы спросил, кто отец. Теперь же и так было ясно. Мы оба давно знали, что я стерилен. В своем чреве Наталия носила ребенка моего друга, своего мужа, моего соперника.

— Как долго?

— Я узнала неделю назад или чуть больше.

— Зачем ты сказала мне именно сейчас?

— Прости.

— Простить?

— Да.

— Значит, ты по-прежнему… — Я замолчал. Не было смысла продолжать эту пытку. Все и так предельно ясно.

Я ненавидел ее, ненавидел и обожал. Мне хотелось одновременно жить вместе с Наталией и покончить с собой. В тот момент я был готов совершить тысячу разных поступков, принять тысячу противоречивых решений, однако совершенно бессознательно, движимый обидой, жалостью к самому себе, неспособностью поступиться собственными желаниями, а также под влиянием нахлынувших чувств я поднял Наталию на руки и отнес в спальню.

14

Назначили новую дату переворота: 20 июля. Дальнейших отсрочек и возможностей уже не будет. Повторная осечка неизбежно вызовет серьезные подозрения и приведет к полному провалу. Так что других вариантов не имелось.

Я не мог не пойти на последнее собрание заговорщиков, которое состоялось ночью 18 июля в доме Штауффенберга. Настроение у всех было сумрачное, чуть ли не траурное. Только иногда чья-нибудь остроумная фраза, удачная цитата или полезное наблюдение немного ослабляли напряженность и поднимали дух присутствующих.

Пока полковник и его гости обсуждали мельчайшие детали плана, Генрих затащил меня в соседнюю комнату, чтобы поговорить наедине.

— Могу сообщить тебе об одном необычайном событии, — сказал он. — Густав, я буду отцом!

— Прими мои поздравления, — выдавил я, вяло пожимая ему руку.

— Ты что, не рад за меня?

— Рад, конечно, просто это так неожиданно, — подыскивал я вежливые оправдания. — Особенно теперь. Посмотри, что вокруг творится!

— Генерал Ольбрихт отправляет меня в Париж, завтра же!

— Так тебя здесь не будет, когда?..

— Боюсь, что нет, — сказал он ровным и твердым голосом, не отражавшим никаких эмоций. — Ольбрихт считает, что я лучше всего подхожу для связи с генералом Штюльпнагелем.

— Жаль…

— Может быть, так даже лучше.

Итак, он снова уезжал. Наталия опять будет одна, и я опять буду ей нужен. Сообщение Генриха пробудило во мне надежду.

— Я вас видел.

До меня не сразу дошел смысл его слов.

— Что ты сказал?

— Я видел вас, Густав, — повторил Генрих. — Тебя с Наталией. В тот вечер, когда сорвалась попытка переворота.

— Не понимаю тебя, Гени, это какая-то ошибка. — Меня затрясло.

— Я давно заподозрил, — продолжал он, будто не слыша. — А потом позвонила Марианна, и мне не оставалось ничего другого, как пойти и убедиться.

— Марианна? — вздрогнул я.

— Она очень за тебя волновалась. Сказала, что ты выглядел особенно озабоченным. Что пыталась дозвониться до тебя в институте, но тебя там не было. Для меня это означало одно, Густав. Я сразу понял, какую картину застану дома, и не ошибся.

— Это недоразумение, Генрих, — пытался я тянуть время.

— Теперь это уже не важно, Густав. — Его слова глубоко ранили меня. — При других обстоятельствах я бы тебе шею свернул, дорогой друг, но не сейчас. Прошу только, если тебе каким-то образом удастся выжить, а мне — нет, позаботься о ней. О ней и о моем ребенке. Сделаешь?

— Гени, ради бога…

— Поклянись! — прозвучало как приказ, а не просьба.

— Да, клянусь.

Он не подал мне руки и даже не взглянул. А назавтра уехал поездом в Париж.

15

Нет необходимости вновь рассказывать о событиях зловещего дня 2О июля. Могу лишь добавить, что я, как и в прошлый раз, сидел у себя на работе в институте и ждал новостей. Точно так же ожидание заняло долгие часы. И снова казалось, что ничего не происходит. Я был в полном неведении: новая отсрочка, очередная ошибка? Опять позвонил в штаб генерала Ольбрихта на Бендлерштрассе. Какой-то незнакомый офицер сказал, что Гитлер погиб в результате покушения. Надо было что-то делать. Гейзенберг вообще отсутствовал, уехал в Баварию навестить семью. Охваченный паникой, вместо того чтобы овладеть зданием от имени заговорщиков, я пустился наутек под защиту Наталии. Все, что мне было нужно в жизни в тот момент, — быть с ней. Ничто больше не имело значения: ни Гитлер, ни родина, ни заговор, ни Марианна, ни Генрих — только она!

— Знаешь, что происходит? — сразу же спросила Наталия при моем появлении. На этот раз она впустила меня без задержки.

— Конечно, только я сбежал, чтобы увидеть тебя.

— Генрих говорил со мной перед отъездом.

— Значит, тебе все известно… Кивнув, она грустно потупилась.

— Что будешь делать?

— У меня нет выбора, Густав, — ответила Наталия. — Я должна жить со своей семьей.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А тебе надо вернуться в свою. Марианна нуждается в тебе больше, чем я.

— Ты это серьезно, Наталия?

— Никогда в жизни не говорила более серьезно, Густав, — тихо произнесла она. — Я люблю тебя, ты знаешь, но на этот раз мы должны поступить правильно. Пожалуйста, уходи.

— Ты хочешь сказать — навсегда?

— Да, Густав. Навсегда.

16

Я вышел из дома Генриха совершенно опустошенный. Я потерял способность мыслить; мир — мой мир — обрушился, и ничего нельзя было поделать. В памяти не сохранилось ничего, чем занимался на протяжении часов после разговора с Наталией. Когда же наконец услышал по радио сообщение о провалившемся государственном перевороте и добром здравии фюрера, то даже не удивился: этому дню предначертано было остаться в истории в качестве самого неудачного. Дня сплошных разочарований. Дня упущенных возможностей. Дня глупейших ошибок.