В поисках единорога - [48]

Мой лев оказался громадной бестией, с трехгодовалого жеребца. Очень сильный, с тяжелыми лапами, ужасающими клыками и не менее жуткими когтями. Сердце мое ликовало от такого подвига. Вскоре подоспели негры, потрясая шестами и ножами, с воплями набросились на мертвого, вскрыли его, содрали шкуру и извлекли кое-какие внутренности, которые считались крайне ценным лакомством. Наше триумфальное возвращение состоялось раньше, чем спустилась ночь.

После этого случая за мной окончательно закрепилась слава храбреца, а Караманса, убивший в молодости льва куда меньше моего и смотревший на меня косо со дня победы над мангбету, стал бояться, как бы в один прекрасный день я не отнял у него власть над деревней. Негры не отличаются скрытностью и легко показывают свои страхи и надежды. Так что мне приходилось теперь остерегаться пуще прежнего во избежание предательства.

Львиную шкуру я отдал отцу Гелы, и в ту же ночь она пришла ко мне как жена. Я смог рассмотреть ее во всей красе, а не как раньше — только грудь и лицо, что обычно видишь у негритянок. Гела, подобно всем негритянкам, была некрасива, но все же не столь уродлива, как ее соплеменницы. У нее были чуть выступающие скулы, большие глаза изящной миндалевидной формы с очень яркими белками, тонкий носик, толстые губы и болтливый язычок, становившийся чрезвычайно игривым во время любовных утех. У других негритянок кожа грубая, испещренная шрамами и пятнами, но у Гелы была гладкая и блестящая; волосы завивались крутыми кудряшками; длинная шея, покатые плечи, груди твердые и как будто вздернутые, соски крупные и торчащие вперед, словно желуди или каштаны (сплошное удовольствие — исследовать их языком). Прямая спина с красивым изгибом, и кости нигде не выпирают. Талия узкая, плоский живот, пупок большой, как у всех негров. Широкие манящие бедра, хороший округлый зад. Насчет зада любопытная вещь: если белые женщины в основном коротконоги, то у большинства негритянок ноги такие длинные, что иногда кажется, будто над ними и вовсе ничего нет, и в этом смысле они напоминают скорее какую-то породу лошадей, нежели человеческую расу. Но не в случае Гелы, чьи ягодицы радовали глаз идеальными пропорциями. Женские части у нее были пухлые и очень черные, но на вид и на ощупь вполне приятные, ничуть не уродливые и нежные изнутри. А еще у нее были гладкие крепкие ляжки, длинные икры и большие плоские стопы — это тоже обычное дело для негров. В общем и целом Гела выглядела недурно, и я так к ней привязался, что иногда даже забывал думать о моей донье Хосефине. И если уж сравнивать, то заниматься тем, что предназначено мужчине и женщине, мне больше нравилось с Гелой, нежели с доньей Хосефиной, в чем я даже самому себе не смел признаться — таким кощунством это казалось, и неуважением, и немыслимой подлостью по отношению к госпоже моего сердца.

Гела была мне хорошей женой все время, что мы прожили вместе, то есть почти год после охоты на льва. Каждый день она молола мне муку, жарила мою долю подстреленной дичи — словом, делала все, что делали и прочие женщины в деревне для своих мужей. Вычесывала мне вшей по утрам, согревала меня ночами и нередко, заметив, что я не могу уснуть от тяжких раздумий, прижимала к груди мою голову и гладила по волосам, убаюкивая меня, как ребенка.

Очень часто мы уходили на прогулку вниз по реке, в наше излюбленное местечко, очаровательное и уединенное, где росли высокие деревья и колючие кустарники, приносящие сладкие круглые плоды, вкусом похожие на землянику, которыми мы наедались до отвала. Там мы чудесно проводили время — баловались, купались голыми, брызгались, боролись в шутку, а затем, когда лежали, обнявшись, на мягкой свежей траве, смех сменялся поцелуями, и я овладевал ею, и мы сливались воедино под парящими в небе птицами, не переставая дурачиться и обмениваясь простодушными, невинными ласками, точно заигравшиеся дети. В этом отношении негритянки лучше белых женщин — тем свойственно отменное лицемерие: они мучаются оттого, что плотские радости столь греховны, и стесняются двигаться как надо.

Те дни отдыха и утех, подаренные мне Гелой, остались единственным счастливым воспоминанием за все время, что я скитался по африканской земле, где на долю мою выпало больше горя и гнева, чем веселья, больше слез, чем улыбок, а вместо славных подвигов — убийства, ненастья, засухи без капли воды, войны, болезни, страдания, ежедневные труды и хлопоты. Поэтому сейчас, когда настали совсем другие времена, мои мысли часто устремляются к Геле и я будто бы снова слышу ее смех, чистый, как горный источник. Закрываю глаза и вижу, как мы лежим, обнаженные, на земле, полускрытые высокой зеленой травой, и она тихонько напевает мне на ухо странные мелодии своего народа, одновременно грустные и умиротворяющие. Ее пальцы перебирают мои волосы и бороду, она играет, как девочка, пытаясь причесать меня, осыпает поцелуями мою шею и позвоночник, сверху вниз, а то принимается считать волоски у меня на голове или в бороде, издавая гортанные звуки, на ее языке означающие числа.

Всякий раз она сбивалась со счета, потому что седина быстро прокрадывалась в мою шевелюру, а если из-за моего нечаянного движения „пряжа“ ускользала у нее из рук, она притворялась рассерженной и наказывала меня, как ребенка. Я же в ответ, точно младенец, припадал к ее груди, и она принимала меня с материнской лаской: затихала и, прикрыв глаза, растягивалась на траве, чтобы дать мне насладиться вволю. По правде сказать, оба мы походили на детей, играющих в мужчину и женщину, и единение наше получалось нежным, мирным и исполненным любви.