В поисках единорога - [46]

Тут подошел ко мне Андрес де Премио и раздраженно сказал:

— Никогда с ними каши не сваришь, и дисциплину настоящих солдат в них не вобьешь, и в следующий раз, когда враги придут отомстить за этот день, если им хватит ума держаться подальше от арбалетов — а я думаю, так оно и будет, — не видать нам такой легкой победы, как сегодня.

С тем и вернулись мы в наш лагерь, оставив негров предаваться ликованию. Как потом сообщили нам Черный Мануэль и другие, после нашего ухода вождям и львиным гривам вскрыли черепа и съели их мозги — здесь считалось, что в мозгах заключена доблесть человека. Затем у сваленных горой трупов отрезали ноги и руки, чтобы изжарить их и тоже сожрать. Стоил этот праздник смерти, для описания которого я не нахожу слов (кто не видел, все равно не поверит), жизни одному арбалетчику и двенадцати неграм с нашей стороны, еще несколько человек получили ранения. Потери врага составили четыреста двадцать мертвых, а раненых — нисколько, потому что их всех поубивали.

Из наших тогда погиб Мигель Кастро, арбалетчик из Толедо, человек на редкость немногословный. Даже в моменты веселья он ходил с задумчивым лицом и, бывало, целыми днями не раскрывал рта и никак себя не проявлял, но всегда отличался послушанием и преданностью. Копье вошло ему в поясницу и вышло через живот, а это смертельная рана. Прибежавший к нему на помощь Вильяльфанье — после смерти Федерико Эстебана он у нас выполнял обязанности лекаря — не стал его и трогать, так плохо было дело: покачав головой, он поднялся на ноги и послал за фраем Жорди. Фрай тут же явился; Мигель Кастро открыл один глаз и сказал, что хочет исповедаться. Мы все отошли немного, и фрай Жорди принялся его исповедовать, однако, прежде чем получить отпущение, Мигель Кастро будто засомневался в чем-то и произнес:

— Святой отец, у меня только один вопрос.

А фрай Жорди ему:

— Спрашивай, сын мой, и отходи с Богом.

Он и спросил:

— Всю жизнь мучаюсь и не могу понять, хоть напоследок мне скажите: Святая Троица — это кто-то один или их там трое?

— Сын мой, — ответил монах, — это великая тайна богословской науки. Их трое: Отец, Сын и Святой Дух — и они едины в одной сущности.

Но это объяснение не удовлетворило Мигеля, и он повторил свой вопрос. Тогда фрай Жорди растолковал ему, приводя наглядные доводы, таинство Троицы: это как три ручейка, сливающихся в один поток, мягко увещевал он, или как три свечных огонька, горящие одним пламенем, или как три пальца на одной руке. На что Мигель Кастро, уже смеживший веки и белый как мел, возразил, что пальцев на руке пять, а фрай Жорди, теряя терпение, отвечал, что в его примере имелась в виду рука с тремя пальцами. Мигель Кастро на время умолк, и монах продолжил отеческим тоном убеждать его, и вроде бы наконец убедил, и уже поднял руку для последнего благословения, как вдруг Мигель широко распахнул глаза и сказал:

— Но, фрай Жорди, я же еще не уверен, я так и не понял: все-таки один или трое?

И тут, смущенный и рассерженный, монах отрезал:

— А тебе какое дело, трое их или нет? Ты их, что ли, на содержание взять задумал?

И без дальнейших разговоров отпустил ему грехи и с досадой убрал руки от безвольно упавшей головы. А нам казалось, что про себя Мигель Кастро смеется тому, как хорошо он подразнил фрая перед уходом в мир иной. Мы подошли к нему; его стекленеющие глаза как будто бы прощались с каждым из нас по очереди, потом закрылись, и душа его отлетела.

Глава тринадцатая

О дальнейшем нашем пребывании в том месте у меня сохранилось мало воспоминаний, но там нас застали и Светлый понедельник, и Пятидесятница. Одни были совершенно измучены жарой и болезнями, другие совсем свыклись с туземным образом жизни, так что поход откладывался до бесконечности. Все наши постепенно обзавелись чернокожими женами, и со временем я тоже последовал их примеру: сначала баловался с четырьмя или пятью — всякий раз тайком от фрая Жорди, чтоб не нарваться на нравоучение, — а потом привязался к совсем юной негритянке, лет четырнадцати-пятнадцати. Звали ее Гела, и была она дочерью одного из жирных братьев Карамансы. Отец, заметив, что я положил на нее глаз, пришел предлагать ее мне в надежде еще крепче заручиться моей благодарностью. А по обычаю негров, как и у нас в Кастилии, мужчина должен дать выкуп за невесту. Отец Гелы в качестве выкупа потребовал один из трех моих арбалетов, но я позвал Паликеса и с его помощью объяснил, что наш закон запрещает торговать арбалетами, поэтому пусть он назовет любую другую цену, только не эту. Он скорчил гримасу, сделал вид, что страшно рассержен и хочет уйти, однако опыт общения с его собратьями уже научил меня не воспринимать всерьез подобные выражения гнева и угрозы. Дело в том, что, когда им нужно что-либо обдумать, они прикидываются взбешенными и отворачиваются, или начинают рвать на себе волосы, или царапают лицо, словно их постигло страшное несчастье. Не то что мы, белые. Мы-то, предаваясь размышлениям, напускаем на себя сумрачный вид, морщим лоб, подпираем рукой щеку или ходим молча туда-сюда, глядя попеременно то в землю, то в небо. И даже те из нас, кто не наделен способностью мыслить или наделен ею весьма скудно, и такие намеренно ведут себя подобным образом, дабы окружающие поверили, будто они думают. Это происходит оттого, что у белых работа ума в почете. У негров же она, напротив, не приветствуется, а потому они вынуждены изображать что-нибудь другое, когда на самом деле просчитывают и обдумывают свои дела. Так поступил передо мною и отец Гелы. Я не обращал на него внимания, и в конце концов он угомонился и попросил две львиные гривы и плащ. Здесь следует пояснить, что львиные гривы высоко ценятся неграми, поскольку среди них бытует мнение, что вся доблесть льва, его мощь и свирепость заключены в гриве. Поэтому туземные предводители очень часто носят головные уборы из львиных грив, что почитается великой роскошью. Но, учитывая, что охота на льва — предприятие крайне рискованное и трудное, я снова сказал: цена, мол, чересчур завышена, видно, придется мне выбрать другую женщину, за которую не надо платить так дорого. Тут отец Гелы снова раскричался, замахал руками, затопал ногами, точно над ним творили насилие или же цирюльник вырывал ему коренной зуб, причем здоровый. Закончив демонстрировать мне свои немыслимые терзания, он притих и взглянул на меня, сидевшего с совершенно равнодушным лицом. И тогда он сдался и попросил то, что и предполагал с самого начала: одну гриву и плащ. Это все равно было слишком много, но я согласился, уж очень мне хотелось получить в жены именно Гелу, а не кого-либо еще. На том и порешили.