В поисках Человека - [151]

– Вы испытываете, – тихо проговорил Ахинус, – воздействие криокамеры.

Его худенькое тело повернулось к ним. В темноте нельзя было разглядеть его лица, но он казался смертельно серьезным.

– Большего я не смогу вам сказать. Я и сам не слишком хорошо понимаю, как она работает.

– И все же постарайтесь, – попросила Плавтина.

– На другие части башни Tempus nullum оказывает лишь непрямое воздействие. Но начиная с этого момента вычислительный мотор постоянно корректирует темпоральную перспективу каждой монады, убирая энтропию. Видимое течение времени не меняется.

– То, что вы говорите, – рассеянно оборвал его Отон, – нас не интересует. T-nullum связан с монадическим модулятором, а его принципов не понимает никто. Теперь, может, пойдем вперед?

Плавтине хотелось броситься на Садовника, чтобы не дать ему сделать ни шага, или просто убежать. В животе у нее рос панический страх, исступленный, словно попавший в ловушку огромный змей. Она не хотела оказаться лицом к лицу с тем, что находилось по ту сторону. Ведь она еще может…

Ахинус открыл дверь, потом отстранился, позволяя им увидеть. На них хлынул поток шума и света, такой сильный, что они с Отоном оба невольно отпрянули.

Плавтина почувствовала, как Отон стиснул ее предплечье. Перед ними оказалась изрядная толпа.

Внутреннее чутье Плавтины не угадывало ничего вычислительного в открывшемся зале. Ее вдруг поразил очевидный факт, нечто фундаментальное: в отличие от ноэмов, у этих людей не было души.

Тут было, наверное, около сотни человек, одетых по моде, принятой на старой красной планете до Гекатомбы, – темные платья, облегающие тело, украшенные скромными узорами: у мужчин – геометрическими, у женщин – чаще цветочными. Все они, казались, заняты разговором, стоя группами по трое-четверо, а в руках держали хрустальные кубки или тарелки, наполненные изысканными яствами. В глубине залы группка музыкантов пытались пробиться мелодией сквозь смех и болтовню. Никто не заметил их бестактного присутствия, словно они были невидимыми. Как будто, содрогнулась Плавтина, они и в самом деле были мертвецами, созерцающими через какое-то немыслимое окно оставленный ими мир живых.

Плавтина привстала на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть залу, освещенную множеством люстр из кованой бронзы. Потолок украшала тонкая лепнина с узорами в виде растений. Паркет на полу устилал толстый ковер, а стены без окон были покрыты гобеленами, на которых выцветшей нитью были вытканы фривольные сценки из давнего прошлого.

Внезапно настала тишина. Все замерло. Музыканты остановились со смычками, поднятыми к груди. Приглашенные застыли, словно статуи, с бокалами в руках, рты замерли, не договорив слога, в обезьяноподобных гримасках или в беззвучном смехе.

– Я же велел вам не беспокоить меня, – воскликнул кто-то из окаменевшей толпы.

Плавтина завертела головой, пытаясь понять, кто говорит: женщина с сильным и ясным голосом, архаичным произношением, таким же, как у Ахинуса, но без мягкости, с которой тот выговаривал слова. Женщина, явно привыкшая командовать и знающая, что ее воля будет исполнена без пререканий. Их взгляды притянулись, словно устремленные друг к другу физической силой. Плавтина узнала эти глаза и долю секунды не замечала ничего, кроме них. Она их уже видела. Сперва в одном сне, потом в другом.

Огромные и глубокие, прозрачные, холодные и тревожащие, как вода на дне глубокой чаши или пруда. Плавтина поискала слово. Глаза цвета морской волны. Их окружал сладострастный овал тонких бровей, нарисованных нервными штрихами карандаша, какой используют, рисуя тревожащие лица дьяволиц и Саломей.

А главное – зрачки, которые не перебегали с одной точки на другую, но пристально смотрели на все вокруг, перемещались по непрерывной, пронизывающей линии. Как будто для этой женщины во вселенной не осталось ничего внезапного, неожиданного, готового выскочить из слепой зоны.

Она сидела на скамейке чуть поодаль от толпы. Плавтина рассматривала ее – миниатюрную статуэтку из слоновой кости и оникса в пурпурном, очень облегающем и чувственном платье. Ее профиль можно было бы назвать греческим, если бы точеный нос совершенной линией продолжал лоб, а не выступал, чуть расширяясь, между округлыми скулами. Локоны ее густых черных волос, забранные в свободный пучок и заколотые сверкающей брошью, открывали гибкую молочно-белую шею, когда женщина поворачивала голову. На тонких губах застыла полуулыбка, словно обращенная внутрь и адресованная лишь себе самой. Своим восточным и царственным видом она напомнила Плавтине ястреба, вечного охотника, всегда готового убивать. Ее руки машинально двигались, она постукивала пальцами по бедру, казалось, не замечая этого.

Даже когда Отон ступил вперед, женщины продолжали смотреть друг на друга. Он, казалось, забыл об их присутствии. С того момента, как Отон ее увидел, с его лица не сходило нечитаемое выражение – немое, сосредоточенное и погруженное в себя. Возможно, он не воспринимал энтоптические эффекты – по крайней мере, не видел их реальными. Без сомнения, он был заворожен сидящим перед ним человеческим существом – первым, которое он видел за столько веков. Ахинус щелкнул пальцами, и толпа разом исчезла, иллюзия развеялась. Когда убрали актеров, банкетный зал стал похож на тюремную камеру. Пусть по углам были расставлены изящные кресла и сундуки, украшенные серебром и мозаикой, пусть тут поддерживалась идеальная температура – все равно в контрасте между комфортом этого места и его назначением читалось извращенное эстетство, изящное наказание, неявная жестокость. Здесь не было ни единого окна, никакого другого выхода наружу, кроме крошечной дверцы, на пороге которой они теперь стояли. Плавтина читала это в ее глазах, настолько непроницаемых, что они казались сумасшедшими: такая длинная жизнь – сама по себе худшая пытка для смертного. Энтоптические иллюзии, воспроизводя фальшивую картинку живых мужчин и женщин, видимо, облегчали боль и одиночество, но только поверхностно. Ахинус, судя по всему, оставил ее в живых, поскольку она была последним и потому безгранично ценным представителем своей расы – как те редкие животные, которых люди изо всех сил пытались сохранить в индустриальную эру. И все же наказание от этого не становилось легче.