В поисках Человека - [146]

3,14159265358979323846264338327950288419…

Она подняла голову и жестом подозвала Отона, указала пальцем на начало серии цифр:

– Пифагорейский символ, – пояснил он.

– Вы были бы правы, будь это круг. Но спираль означает бесконечность. Тут главное – не само иррациональное число, а его безграничность. Я тут вижу метафору в духе Платона.

Отон задумался. Плавтина знала, что права. Она уже видела такие знаки в прошлой жизни. Как, впрочем, и Отон. Он сухо кивнул.

– Вы все еще не верите в мою теорию?

– Вы утверждаете, что все кончится плохо. Но Тит не может ждать нас внизу – он умер. А с ним и неоплатонисты.

– Он был одним из них.

– Большинство из них он убил, разозлившись, что они предали его и присоединились к Беренике. Он казнил их на вершине Олимпа, принеся в жертву Числу и Солнцу. А под конец те, кто выжил, казнили его.

– Но он не отказался от их учения, а перевел содержимое своего мозга в вычислительную матрицу и таким образом выполнил великую программу платонистов: совершил реальное, физическое обожествление себя, совместив биологическое и вычислительное начала. Этой программой они и отличались от старых пифагористов.

– Я знаю, вы весьма сведущи в этих вопросах. Но я, созданный последними людьми на Луне, всегда считал это россказнями.

– Россказнями? Вы не видели плебеев в Урбсе. Поверьте мне, марсианский неоплатонизм – не древние побасенки. И даже монадический модулятор… он в какой-то степени разделяет это учение. Тит – самое большое достижение неоплатонистов. У кого было больше шансов выжить при Гекатомбе, чем у него?

Не найдя, что возразить, Отон отошел большими шагами. В любом случае – слишком поздно его убеждать. Платина последовала за ним, приблизилась к маленькому отряду людопсов, сгрудившемуся вокруг шаттла. Их было не больше пятидесяти, и все вооружены копьями и мечами. Думая о своем, Плавтина рассеянно слушала, как Эврибиад повторяет приказы. Никакого технологического оружия. То, что небо здесь чистое, без следов тумана, как вокруг обоих Кораблей, ничего не значило. Вполне возможно, что атмосфера тут наполнена крошечными машинами. Людопсы пожертвуют собой, чтобы дать Отону время и удержать, насколько смогут, подступы к башне. Плавтина задрожала. Скоро платформа приобретет совсем другое значение. Концептуальное пространство превратится в арену, где будут биться насмерть биологические создания – во славу Человека и его Интеллектов.

Когда Эврибиад закончил, она приблизилась к нему и без всяких церемоний сжала его в объятиях. Кибернет тявкнул от удивления, но не попытался высвободиться. Потом она так же обняла Аристида. Он удержал ее лапой, когда она уже собралась отвернуться:

– Спасибо, госпожа, что помогли нам.

Она замешкалась на секунду, растрогавшись, но не нашла ничего сказать и еще раз поцеловала жуткого изуродованного зверя.

Уходя, она чувствовала, что бросает их, – будто ее присутствие могло изменить ход боя, будто она могла их защитить. Отон уже терял терпение.

Простое отверстие, достаточного диаметра, чтобы человек большого роста мог пролезть, вело на нижний этаж, куда спускалась лестница из голого бетона – такая же белая, как и остальное здание. Проконсулу пришлось изворачиваться, спускаясь по слишком маленьким для него ступенькам. Этаж – тех же размеров, что и тот, с которого они пришли, был так же открыт по сторонам и располагался на одном уровне с вершинами деревьев. Их листва падала на голый пол, возводя подобие стены – довольно плотной и постоянно движущейся, шуршащей, пятнающей свет неисчислимыми тенями, придающей солнечным лучам зеленые оттенки. Эта стена защищала этаж от ветра, и атмосфера здесь была влажнее: весь центр второй платформы занимала огромная чаша. Она была наполнена прозрачной водой, излишки которой выливались наружу через четыре желобка, нешироких и в глубину не больше человеческой стопы. Чашу можно было перейти по выступающим наружу бетонным блокам. По разительному контрасту с грубой функциональностью камня, чашу заполонили водяные джунгли – огромные кувшинки и элодеи с изящными белыми цветами, водяной папоротник и солерос, и незаметные насекомые жужжали, лениво перелетая от одного растения к другому. В этом месте отдохновения и неподвижности под монотонный и мирный шум капель воды можно было погрузиться в глубокое самосозерцание. Весьма прозрачная символика: под светом дня наверху лежало Число – одновременно бесконечность и основа всякого порядка во Вселенной. Внизу же, в тени – жизнь, текучая и хаотичная.

Аполлон и Дионис, порядок и творчество, мера и чрезмерность составляли страты космоса более глубокого, чем можно было узреть при бледном свете разума. И мир, и душа – человеческая или нет, – открывались таким образом восприимчивому взгляду.

– Так это были вы, – заявил Отон у нее за спиной.

Оторвавшись от своих размышлений, Плавтина с удивлением поглядела в том же направлении, что и Отон. С другой стороны чаши появился силуэт. У Плавтины голова пошла кругом. Но нет – она ощутила его разум: в нем не было ничего от человека, но и ничего от автомата. Между дискретным и непрерывным его душа выбрала второе. Безмерно размытое существо, поток, продолжение, а не отдельная позиция в мире, нечто вроде жидкости, бескрайнее, как полог леса, и даже еще большее, поскольку оно тянулось далеко за пределы восприятия – вот что почувствовала Плавтина. И этот способ существования придавал вошедшему непостижимую силу, куда большую, чем весь Урбс с его детскими притязаниями, и одновременно хрупкую, сотканную из десятков тысяч миллиардов аспектов. Если мир функционировал в виде системы монад, где каждый мог выражать другого, как полагал Анаксимандр, это существо было идеальной метафорой такого мира.