В погоне за праздником - [3]

И нам с Джоном надо вести себя точно так же, если мы рассчитываем пережить это путешествие. Никакой спешки, никакой гонки, по мере возможности избегать четырехполосных хайвеев. Хватит, мы свое отсуетились в поездках с детьми: за два дня – до Флориды, за три – до Калифорнии, ведь у нас всего две недели, галопом, галопом, галопом. А теперь все время, сколько осталось, принадлежит нам. Да, я разваливаюсь на куски, а Джон едва помнит свое имя. Но ничего страшного – его имя помню я. Вдвоем мы составляем одного здорового человека.

С обочины двое малышей – только что вышли из церкви – машут нам руками. Джон приветственно гудит. Я поднимаю руку и покачиваю кистью, точно королева Елизавета.

Мы проезжаем статую, которая изображает огромную белую курицу.

Знаете ли вы, что некоторые отрезки шоссе 66 скрыты прямо под хайвеем? Честное слово. Заасфальтировали старое шоссе, ублюдки бессердечные. Оно умерло, отправлено в отставку, эмблемы сорваны с него, словно с плеч опозоренного солдата.

Всякий раз, когда мы попадаем на такой кусок хайвея, Джон автоматически притапливает – инстинкт, который детройтский парень утратит разве что вместе с ногой.

– Жми, Джон! – подстегиваю и я. Давненько не ощущала такой свободы.

С ревом пролетает под нашими колесами схороненное шоссе 66. Внезапно меня начинает клонить в сон, я поспешно приоткрываю окно, громкий щелчок – так бывает, когда встряхнешь только что полученную из прачечной простыню, – и в салон врывается благоуханный ветерок. Мне захотелось, чтобы он подул мне в лицо. Я нащупала в бардачке сложенный синтетический “бабушкин” платок, сувенир из химчистки еще с прежнего нашего местожительства в Детройте, обернув платок вокруг парика и завязав концы под подбородком, до конца опускаю стекло. Головной убор раздувается так, словно решил сорваться с моей головы и утащить с собою парик. Приходится поднять стекло, оставив только щелку.

Утро уже установилось, погода вполне хороша. Яркий сентябрьский денек, аляповато намалеванное желтое солнце, как в верхнем углу детского рисунка. И все же в воздухе ощущается дыхание осени, и потому мне чудится, что все возможно. Вспоминается поездка – много лет назад, еще с детьми, – когда я обозревала из окна равнины Миссури примерно в такой же день и на миг почувствовала, что жизнь может продолжаться сколько угодно, жизнь никогда не кончается.

Казалось бы, капелька солнца – и во что только не поверишь.

Нынешняя осень вышла у меня из фавора. Мертвые, ссохшиеся листья выглядят вовсе не так поэтично, как прежде. Уж не знаю отчего.

Слой хайвея заканчивается, мы снова на шоссе 66. Об этом я догадываюсь при виде гигантского астронавта в зеленом скафандре на обочине.

– Смотри, Джон! – говорю я. Мы приближаемся к изумрудному колоссу, его здоровенная физия упрятана в шлем-аквариум.

– Надо же, – бормочет Джон, не отводя глаз от дороги. Ему все равно.

Когда мы проезжаем мимо авторесторана “Стартовая площадка”, мне вновь хочется полностью открыть окно. И тут я понимаю: если мне охота почувствовать прикосновение к лицу ветра и солнечных лучей, то почему бы и нет? Срываю с головы “бабушкин” платок, расстегиваю свой шлем из синтетического волокна, “точное подобие живых волос” (модель “Эва Габор Миледи II”, вечерний оттенок, – 75 % седых на 25 % черных), на затылке он скрепляется с немногими оставшимися у меня более-менее плотными прядями. Подсовываю руку под парик и дергаю назад и вверх, высвобождая голову.

А затем я до отказа опускаю стекло и вышвыриваю наружу проклятущий парик. Он шлепается на обочину, перекатившись разок, словно сбитое животное. Господи, какое облегчение. Уж и забыла, когда в последний раз подставляла свой скальп прямым лучам солнца. Волосиков у меня совсем мало, они легкие, нежные, как первый младенческий пух. Славный ветер развевает тонкие длинные пряди, они болтаются над головой, жалкая я растрепа, но нынче мне все равно. Как я переживала, когда волосы стали утончаться после климакса, стыдилась этого, словно позорного проступка, боялась, что люди скажут. Всю жизнь тревожишься о том, что подумают другие, а ведь на самом деле они по большей части ничего и не думают. В тех редких случаях, когда люди все же думают, это и правда оказывается что-то скверное, но тут лишь можно подивиться хотя бы тому, что они способны думать.

Оглядываюсь на пенопластовую подставку. Голова так и торчит на стойке, больше не товарищ мне, глядит с осуждением, недоумевает: “Что за фигню ты сотворила?” Незачем смотреть на себя в зеркало. И так знаю: выгляжу словно слегка подогретый труп. Плевать. Зато голове легче.

Впереди маячит здание, с виду знакомое. Обвисшая, расползшаяся крыша с щипцом, некогда бирюзовая, за многие годы выбелилась на солнце. На стене – выцветшая лошадь с каретой. Наконец я вижу надпись:

СТАКИЗ

На каникулах с детьми, с Кевином и Синди, мы обычно останавливались в таких местах, ели пекановое “полено”, запивая кисловатым кофе. Иногда знаки появлялись за сто миль до кафе. Каждые десять, пятнадцать миль – очередной знак. Дети возбуждались, требовали, чтобы мы остановились, а Джон отвечал: нет, сначала нужно проехать побольше миль. Дети дулись и ныли, и в итоге, за полмили до цели, он сдавался. Дети орали от восторга, а мы с Джоном переглядывались с усмешкой – родители, умеющие баловать деток как раз в меру.