В погонах и без погон - [6]

Вадим успел уже помыться и обежать сад, сорвать светло-желтую айву с шероховатой пыльной кожицей, вонзить в нее крупные свои зубы и, крякнув, бросить в кусты - незрелая айва терпка, сводит рот. Успел заглянуть в комнаты и убедиться, что и тут всё, как прежде: Андрейкины заводные автомобили, детали «конструктора», деревянные сабли и пистолеты запрудили пол, стол ломится от книг (Инга едва ли не ползарплаты на книги изводит с легкостью необыкновенной), на низкой тахте ворох газет, и на книжном шкафу газеты, и на платяном. Инга не велит их трогать, поотмечала интересные статьи птичками, как всегда, грозится вырезать да никак не соберется, и газетные горы растут, растут, пока в один прекрасный день мать не возьмет их на растопку. И тогда начнется скандал. В гневе у Инги узкие сверлящие глаза, и щеки пылают, и голос резкий, с металлическим оттенком. Когда она кричит, мама мягко пожимает полными плечами, смотрит на Ингу светлыми безвинными своими глазами, и Инга сбавляет тон, в упавшем со звенящей высоты голосе уже слышна хрипотца примирения.

Два дня после сожжения газет в доме прибрано: игрушки Андрея дремлют в своем углу, книги со стола перекочевывают в шкаф, на тахту можно прилечь. Но как-то незаметно вещи вновь разбредаются по комнатам, газеты скапливаются на тахте, и даже отец, единственный теперь аккуратист в доме, давно махнул на это рукой и только слесарные свои инструменты хранит в образцовом порядке.

При бабушке было иначе, хотя вначале они были детьми, а когда они выросли, появился Андрейка, мама работала, и бабке, помнится, никто не помогал. Но вещи при ней были покладистей и люди покладистей, даже отец и Инга не взрывались…

Вадим сидел за столом, отмытый до детской розовости, в белой, с открытым воротом рубашке. Смотрел, улыбаясь, как неторопливо, уютно в просторной своей кофте двигается у стола мать, слушал знакомое кряхтенье лесенки - Оля и Инга бегали вверх-вниз, носили из кухни еду.

Отец и Инга с Андреем - династия Ивакиных: остроглазые, крепенькие, росточка небольшого, но и маленькими их не назовешь, - оттого, может, что держатся очень уж прямо, короткие носы независимо вверх дерут, ноздри видны, подбородки крутые, упрямые, взгляд требовательный, диктаторский, характер задиристый, вспыльчивый. И все-таки не у них власть - молчаливое бабкино племя берет в семье верх. Вадим, в основном, «бабкин»: спокоен, нетороплив, лицо по-бабкиному суховатое, костистое, в детстве и глаза были бабкины - голубые, безвинные. С возрастом потемнели, и взгляд теперь недобрый, острый, как у отца. А волосы остались, как в детстве: мягкие, тонкие, шелковистые - неожиданно мягкие при загрубелом, экономно, до скупости, вылепленном лице.

Хлопнула дверь террасы - пришла Кира, соседка и Олина подруга. Пряменькая вся, узенькая, как стрелка, в коричневом, школьном еще платье. Поздоровалась издали, затаенная, скованная, села к столу, уставилась на Вадима строгими черносмородинными глазами. Вадим пересел к ней поближе, стиснул крупную, по-крестьянски суховатую руку - откуда только у хрупкой девочки такая рука! Сказал негромко, почти касаясь губами маленького, вдруг запылавшего в черных жестких кудрях уха: «С медалью, Кируша». Напряженное лицо ее разжалось, расслабилось, матовая кожа порозовела, приоткрылись коричневые запекшиеся губы: «Я так рада…»

Вадим не понял, медали она рада или его приезду, еще раз пожал ее руку, хотел подвинуться, уступить место отцу, но Кира удержала его за руку холодными влажными пальцами.

Инга принесла из погреба запотелый кувшин с вином, сбросила фартук, осталась, как мать и Оля, в белой блузке. Белые блузки, белые рубашки мужчин - это был настоящий бич в семье, где не знали порядка, где вещи то и дело ронялись на пол, вымазывались у стола и у плитки. Но как неизменно и привычно чистят на ночь зубы и моют ноги, Ивакины стирали, развешивали на веревке, а утром гладили белое: бабкина традиция. В Олиной комнате на столе было расстелено навечно старое байковое одеяло в рыжих подпалинах, над столом на гвозде висел листок с острой Ингиной скорописью: «Выключи утюг!!!»

Обед был на столе, но к нему не приступали, поглядывали на дверь. «Кого мы ждем?»-спросил Вадим, совсем позабыв, что во время его отсутствия семья выросла. Ему не успели ответить - на дорожке показалась незнакома^ девушка в красном. Взбежала на ступеньки, толкнула дверь террасы и, мгновенно отыскав взглядом Вадима, подбежала к нему, протянула крепкую короткопалую руку.

Девушка была забавная: широкая в кости, на толстых коротких ножках, круглолицая, курносая, веночек, завивки вокруг безмятежно гладкого лба. Вадим понял, что это и есть Юка и с обедом ждали ее.

Почти год назад в «Комсомольской правде» появилось письмо. Девушка откуда-то из-под Читы жаловалась: «Мне шестнадцать, а я еще ни разу в кино не была, танцев не видела, в библиотеку не ходила, мать у меня сектантка, никуда не пускает, и я уже не знаю, что лучше - жить так или умереть». Вместо подписи стояли инициалы: Ю. К.

У Ивакиных все решилось сразу, и спустя полмесяца они прочли свое письмо-приглашение в газете среди других подобных писем. Юку, как они прозвали девушку, приглашали семьи, комсомольские бригады, из многих городов страны полетело в поселок под Читой: будь дочкой, сестрой, подругой…