В подполье можно встретить только крыс… - [28]

Но вот феномен. Мы все это слышали, знали. Прошло два года и уже забыли. Расстрелы белыми первых советов помним, рассказы о зверствах белых у нас в памяти, а недавний красный террор начисто забыли, хотя ЧК у нас в селе расстреляла семь ни в чем не повинных людей-заложников, в то время как белые не расстреляли ни одного человека. Несколько наших односельчан побывали в плену у белых и отведали шомполов, но голову принесли домой в целости. И они тоже помнили зверства белых и охотнее рассказывали о белых шомполах, чем о недавних чекистских расстрелах.

В общем, расхождений с властью у меня не было. Власть была наша,, родная, и я был предан ей всей душой. Первое, что потребовалось от нас, комсомольцев – помочь власти собрать только что введенный новый налог – трудгужналог. Люди еще не успели оправиться от гражданской войны и разрушительных последствий продразверстки. Только год прошел со дня введения НЭПа, замены продразверстки продналогом, а власть уже нарушает собственные законы, добавляет к законному установленному единому продналогу новый – трудгужналог.

Крестьянские хозяйства разорены. У людей нет средств для уплаты этого нового налога. И вот мы, комсомольцы, идем по хатам и отбираем все, что имеет хоть какую-то ценность. Селяне упрекают нас. Мне говорят: «Твой отец и дядя люди достойные, хозяева, а ты грабить пошел по дворам. А власть ваша… обещала один налог. Мы все выплатили, а теперь другой давай. Правду твой дядя говорил – обман тот НЭП!»

А речь вот о чем. На собрании, где приезжий докладчик излагал новую экономическую политику советского государства высказался и дядя Александр. При этом он исходил из своего понимания термина «политика». У него это слово всегда, сколько я его помню, твердо ассоциировалось со словом обман. Исходя из этого понимания он подошел и к НЭПу.

– Ага! – сказал он. – Политика! Другая политика… Новая! В старой люди уже разобрались. Так теперь новую придумали…

Так, как молодую кобылицу ловишь: ласково так: «Кось, кось!» – пока на уздечку. Вот так и нам тот НЭП. Обманом возьмут на уздечку, а потом батогом можно воспользоваться».

Вот это мне и припомнили сейчас, указывая на меня и товарищей моих как на кнут, которым пользуется власть. Ходить по дворам было страшно тяжело. Почти в каждом дворе – плач женщин и детей, жестокие укоры, вражда. Комсомольцы жаловались, отказывались ходить по дворам. Многие выбывали из состава ячейки. Ушел и наш секретарь Коля Сезоненко. В бюро осталось нас двое. Возникала угроза развала нашей ячейки. Этому способствовало и то, что наш «организатор» не подавал о себе вестей. Не было ни комсомольских билетов, ни указаний от руководящих комсомольских органов. И мы по своим соображениям начали бороться за сохранение ячейки. Во-первых, на общем собрании освободили наименее устойчивых от участия в сборе трудгужналога. Получилось, что те, на ком эта обязанность осталась – комсомольцы более высокого качества. Во-вторых, усилили занятия «Азбукой коммунизма» и воспитательную работу через драмкружок. Украинская классика начала отодвигаться, уходить со сцены. Сцену заполнили советские агитки, в которых такие же, как мы, юнцы, ведут борьбу с кулачеством, белогвардейщиной, бандитизмом и несознательностью трудящихся. И, наконец, в-третьих, мы с Митей решили идти в Бердянск в уездный комитет (УКОМ) комсомола.

Но прежде, чем рассказать об этом походе, я должен осветить еще одно событие. Где-то в конце марта пришла директива в школу. – Послать учеников, способных выдержать экзамены в профтехшколу, в село Молоканку (недалеко от Мелитополя). Программа экзамена прилагалась. Наша школа до этой программы еще не дошла. Даже те, кто вместе со мной учились в 6-ом классе нашей Трудовой семилетней школы, от той программы отделял по крайней мере год учебы. Профтехшколы на Украине ввели в начале 20-х годов, чтобы заполнить разрыв в системе образования. Дело в том, что семилетняя Трудовая школа не давала знаний для поступления в высшее учебное заведение. Россия свою девятилетку ввела с программой, дающей подготовку к ВУЗу. Украинцам с их семилеткой не хватало двух лет. И вот теперь они вводили эти два года через профтехшколу.

Михаил Иванович, просмотрев программу, решил, что у меня хватит знаний, чтобы ее осилить. До экзаменов оставалось еще недели две, и он усадил меня за подготовку к ним.

В Молоканке я, очевидно, представлял собой фигуру достаточно карикатурную. Где-то мне был добыт полувоенный костюм. Кажется тот, в котором прибыл Иван домой. А на голову я напялил красную гусарскую фуражку отца. В первом же анкетном опросе я заявил себя комсомольцем и с тех пор постоянно ловил на себе враждебные взгляды. Отец, который имел очень широкие связи быстро нашел знакомых и здесь. На второй день он сказал мне: «Может поедем домой сынок? Все равно тебя здесь не пропустят. Директор уже сказал учителям, что ему здесь коммунистические шпионы не нужны». Но я отверг предложение отца. Я хотел «потягаться». Враждебность со всех сторон я чувствовал и сам. Здесь явно собрались обломки белого движения. И учителя и семьи учеников. Ясно, что я для них чужой, но отступать не буду. Какой же я комсомолец, если отступлю. Пусть проявят себя, покажут свое лицо. И показали. Первый экзамен был письменная математика. После экзамена в тот же день к вечеру нас с отцом пригласил директор. Он выразил сожаление, что ему приходится сообщать неприятную весть: «Ваш сын, Григорий Иванович, не сдал письменные экзамены по математике и к дальнейшим экзаменам не допускается. Он очень способный молодой человек, я поражен тем, что он не пройдя в школе соответствующие разделы математики брался за решение задач и довел решение до конца, хотя правильного ответа у него и не получилось».