В плену у мертвецов - [6]

Я начал заниматься по его методу. В первый день я сделал 15 х 7 отжиманий, т.е. 85 раз. Вечером я сделал 91 отжимание. На следующий день я улучшил результат. И пошел, пыхтя и упрямо, совершать ежедневные два раза в день подвиги. Он ревниво наблюдал за мной со своей шконки и давал советы. После меня вечером занимался он. И просил меня наблюдать, чётко ли он делает упражнения. Когда я сделал мои 375 днём и ещё 375 вечером, он зауважал меня. Он как-то даже подавленно глухо пробормотал: «молодец». Его подготовили, чтоб он меня презирал. Кто-то из двенадцати моих следователей, скорее всего старшие, или Шишкин, или Баранов. А презирать не удавалось: перед ним был упрямый живой дух «Ну маньяк! Ну маньячище!» – такие его возгласы выражали скорее одобрение. Но так как у него было задание, то он всё равно должен был отрабатывать свои 30 серебрянников, в его случае серебрянниками служили месяцы или годы, которые ему обещали скинуть за меня, если он добьётся от меня «чистухи» – чистосердечного признания, или я проболтаюсь ему о том, чего не хочу говорить. УДО – условно досрочное освобождение. Вот что светит сукам впереди голубым небом, когда они сделают свою сучью работу.

Когда я понял, что он – засланная следствием сука? Ну я и на воле знал, что в камеры подсаживают стукачей, что есть специальные «пресс-хаты», где зека прессуют – душат, избивают сокамерники, зарабатывая УДО. Я знал, что меня, очень известного человека, в пресс-хату вероятнее всего не кинут. Но то, что будут подсаживать, знал. Ведь у нас с 99 года сидели в тюрьмах партийцы, и мы писали в «Лимонке» о тюрьмах, о тюремных нравах, о методах следствия. И адвокат Сергей Беляк мне советовал держать язык за зубами в моей камере. Так что я предполагал, что Лёха может оказаться подсадным.

Но я стал его только подозревать, когда он проявил подозрительно подробное знание не только моего первого романа, потому что он мог и вправду читать его в Бутырке, Анатолий Лукъянов читал же этот роман на Матроске, книга была издана общим тиражом в пару миллионов. Но Лёха, оказалось, знал на уровне литературоведа, причём высоко осведомлённого, текстуально знал отдельные куски «Дневник Неудачника» и основные положения «Анатомии Героя». Следователи если и не заставили его прочесть эти три моих книги, то уже точно составили для него развёрнутое резюме их содержания и как в хрестоматию включили в резюме отдельные сцены, которыми он оперировал. Так он хорошо знал и почти цитировал те куски из «Дневника Неудачника», которые касались детей, их там всего две или три, для эфесбешного рассудка сцены наверняка представлялись гнусным развратом, педофилией какой-нибудь, хотя это просто искусство. И Лёха зарубил себе на носу, что у меня пагубная страсть к Наталье Медведевой. Правда следователи не сказали ему, что страсть давно устарела и выдохлась, что глава «Предательство женщины» была написана в 1995 году. Потому он вытаращил-таки круглые кабаньи глаза, когда я в ответ на его садистское предположение, что Наталья Медведева сейчас лежит в постели с самцом, в то время как я парюсь на нарах, я в ответ на его предположение спокойно сказал, что, «да, кому-то досталось обгладывать старые кости Натальи Медведевой». Прости меня, о несравненная Наташа, что я утрировал в ответе этому стукачу состояние твоего тела, я уверен, что ты по-прежнему соблазнительна, но, увы, надо было так ответить. Чего я не утрировал, так это своего сексуального равнодушия к тебе. Меня всё ещё заставляла вздрагивать Лиза, а терзала меня и терзает мои ночи в тюрьме крошка Настенька.

Основываясь на устарелых агентурных данных Лёха некоторое время доставал меня Наташей. Увидев, что я проснулся, он начинал с закрытыми глазами якобы разговаривать во сне: «Ой, Наташа, нет, не надо, не уходи!» Он спутал две моих книги и произносил сентенции вроде «Зачем, Лимонов, ты душил Наташу, зачем?» Ему дали задание ранить меня, он и ранил, не вдаваясь в детали. В «Эдичке» герой душил Елену. Следователь Шишкин, лицемер, много раз подчёркнуто заявлял, что он не читал моих книг. Всё они отлично прочли! «Анатомия героя» была настольной книгой толстого оперативника капитана Эдуарда Вадимовича, он сам признался ещё при аресте на Алтае. В значительной степени они и арестовывали меня за мои книги. «Сегодня счастливейший день моей жизни, – сказал мне в самолёте Эдуард Вадимович, – я Вас арестовал!» Апофеоз жизни – арестовать любимого писателя! Прекрасный момент счастья и удовлетворения. И вот теперь Лёха нависал надо мной, вглядываясь в моё лицо. Больно ли мне? У меня исчезли все сомнения в том, что он «сука», когда мы разговорились с ним о ФСБ, и я сказал, что никакие они не наследники «ВЧК», как они любят думать, а вульгарная охранка. «Ну да, они для тебя „черви“, ты их не любишь!» – брякнул Лёха. Лёха как раз уверял меня, что ФСБ, в отличии от ментов, можно верить, что с ними можно идти на компромисс, что они, эфесбешники – серьёзные люди и слова свои сдержат. Я чутко зафиксировал, поймал «червей». «Черви» тотчас поставили всё на места. Их лучший ударник труда проговорился. В январе на одном из собраний в штабе мы негодовали по поводу того, что ФСБ выдало наших ребят латвийским спецслужбам, и когда я вопросил зал, как же их после этого называть, кто-то из ребят сказал: «Черви они». «Во, червями и будем называть; черви» – сказал я.