В плену у белополяков - [17]
Парень горячо уверяет ее в своей любви, обещает вскоре все уладить, как только накопит немного денег. В солдаты его, Стася, не возьмут, у него одна нога короче другой. А большевики вовсе не такие страшные. Они у панов землю отобрали, мужикам отдали. А рабочие, — ну такие самые, как Зосин дядя, который в Лодзи проживает, — так в России министрами и губернаторами заделались. Еще заводы от панов фабрикантов отобрали, и чтобы жениться, не надо ходить к ксендзу-пробощу[4].
Сидя в своей засаде, мы чувствуем, что необходимо на что-то решиться. Дожидаться, пока Зося и Стась вдосталь насытятся беседой, значит — упустить драгоценное время. А нам ведь необходимо заняться исправлением ошибок, допущенных во время вчерашнего маршрута.
Петровский, не говоря ни слова, шумно раздвигает кусты и во весь свой гигантский рост неожиданно предстает перед ошеломленной парочкой.
Вслед за ним выползаю я.
Стараясь быть как можно галантнее, он приступает непосредственно к объяснениям, перемежая свою русскую речь отдельными польскими словами.
— Пше прашам, панове[5]. Прошу вас не мувить[6]ни звука. Сохраните полное спокойствие. Вшистко едно[7] вам отсюда не удрать. Мы — не бандиты, як то по-польски… не разбойники. Мы — большевики.
Стась и Зося, бледные и перепуганные, неподвижно смотрят на нас, вероятно, похожих на обычно изображаемых персонажей с дико всклокоченными бородами (не хватает только кинжалов в зубах).
— И так, нех пан бендзе ласков (не будет ли любезен пан) сообщить, где мы находимся, — продолжает Петровский, обращаясь к парню, к которому постепенно возвращается дар речи.
— А не скажет ли пан, как нам добраться скорее до своих и где находится сейчас линия фронта?
— В двадцати верстах от Калиша, — следует ответ.
Стась и молчаливая до сих пор Зося наперебой стараются нам растолковать, как и куда нам следует сейчас идти.
Парень отдает великодушно свой кисет с табаком и долго пожимает нам руки.
Девушка быстрым движением вынимает из-за пазухи носовой платочек, развязывает узелочек и застенчиво протягивает нам смятую кредитку.
Стась, не желая оставаться в долгу перед невестой, вытряхивает в могучую пятерню Петровского содержимое своего кошелька.
Мы торопливо прощаемся с новыми друзьями.
Петровский на всякий случай просит их ниц (никому) не мувить о москалях-большевиках, потому это… Тут он делает выразительный жест, понятный без слов.
Обогнув деревушку, снова шагаем вдоль обочин, растроганные несколько необычайной в этих краях встречей.
В темноте скирды неубранного хлеба встают пугающими громадами. Августовская прохлада дает себя чувствовать. Одеты мы не по сезону. Особенно ненадежна наша кустарная обувь работы Грознова, выдержавшая только одну ночь пути.
Шли мы до тех пор, пока не показалось на небе зарево восходящего солнца. Нашли скирду, взобрались наверх, так же, как и накануне, вырыли яму и легли спать.
Правда, на этот раз я долго не мог заснуть: запас хлеба был съеден, мне зверски хотелось есть.
— Ну, Петька, как чувствуешь себя? — спросил меня днем Петровский.
— Ничего, только жрать хочется.
— Ну, брат, терпи, не раскисай, сегодня попытаемся найти съестного.
В мечтах о еде лежим до наступления темноты. Подымаемся и расправляем затекшие члены. Вдруг Петровский быстро пригибает меня к соломе и сам тоже ложится.
— Сюда идут… — шепчет он мне.
Проходит минут двадцать. Мы не решаемся выглянуть, но все считаем, что беда миновала.
Неожиданно слышатся голоса. Совсем близко.
Мы не понимаем, о чем говорят внизу.
— Очевидно, деревня близко, — говорю я шепотом Петровскому.
Прислушиваемся. Внизу как будто никого нет, но странно непонятно пахнет гарью.
На небе появляется звездочка.
Голод клонит к дремоте. Если смотреть далеко в небо, на звездочку, она начинает подмигивать. К глазу тянется от нее золотая нить. От глаза до звезды— весь безбрежный мир.
Чувствуешь себя легким и прозрачным, вот-вот сольешься с эфиром и взлетишь высоко.
Петровский вдруг резко вскрикивает, забывая о всякой предосторожности:
— Петька, глянь, снизу дым валит!
Мы перегибаемся через край стога: у подножья его весело полыхает пламя.
— Кубарем с другой стороны! — кричу я Петровскому и стремглав скатываюсь вниз.
На меня налетает Петровский, перекатывается через меня, и начинается бешеная гонка. Сердце готово выпрыгнуть из груди, в ушах — звон, в глазах — искры.
Мы бежим, как одержимые, лишь бы скорее уйти от этого факела в поле.
Я больше не могу поспевать за Петровским и падаю на землю. Он пробегает несколько шагов по инерции и возвращается ко мне.
Мы теряемся в догадках: почему подожгли солому? Потому ли, что за нами проследили и решили нас сжечь живьем, или поджог был вызван причинами, не имеющими никакой связи с нами?
Мы склонны были принять последнюю версию. Если имелось в виду выкурить нас, то зачем понадобилось поспешно бежать после этого?
