В плену - [29]

Краузе, по присущей ему осторожности, в 1940 году при Советской власти держался пассивно и уклонился от участия в принудительном вывозе латышей в Сибирь. Эта акция страшно озлобила население. Вероятно, именно благодаря его пассивности, Краузе теперь оставили в покое. Тем не менее, сейчас он держался, что называется, "как клоп в щели", и дальше бланкенбурговой постройки носа не показывал. Как говорится, не угодил ни нашим, ни вашим.

Человек он был интересный и иногда высказывал своеобразные взгляды. Однажды я на память декламировал "Будрыс и его сыновья" и, когда дошел до строфы:

Нет на свете царицы Краше польской девицы. Весела, как котенок у печки. И как роза румяна, а бела, что сметана; Очи светятся будто две свечки!

Краузе перебил меня вопросом:

- А видел ли ты полячек?

- Нет, - говорю, - не видел.

- Ну так знай: все они низкозадые, широкие в кости, конопатые, какие-то корявые. Рожа на роже.

Я возмутился:

- Как можно так говорить? Ведь это сам Пушкин написал.

- А что твой Пушкин! Что он видел? Сидел у себя в имении да в Петербурге. Какие там полячки? Ты вот у Краузе спроси. Он в Польше был и полячек видел. Если там и есть красавицы, то графини, а они-то все немки.

Я был озадачен. Кто же прав? С одной стороны Пушкин, авторитет которого для меня всегда был непререкаем. С другой стороны Краузе - рядом с Пушкиным пигмей, но человек наблюдательный и много повидавший. Потом я сообразил, что "Будрыс и его сыновья" - авторизированный перевод с Мицкевича, конечно, видевшего все польское в светлых тонах.

По воскресеньям я поступаю в распоряжение хозяина - Волдиса Бланкенбурга. Это худощавый лысоватый человек лет тридцати с очень широким ртом и хитрым, но веселым взглядом, в очках. По-русски говорит плоховато, постоянно спрашивает, как будет по-русски то или иное слово, сказанное им по-латышски или по-немецки. Свободно изъясняется по-немецки и, по его словам, по-английски. Человек вполне интеллигентный, но не в нашем, а в европейском понимании. Работая с хозяином, мне приходится перестраиваться с серьезной и размеренной работы с Краузе к суетливой и бестолковой, но веселой работе с хозяином. Обычно мы без особой нужды перекладываем с места на место какие-нибудь материалы, иногда обкапываем кусты и сажаем яблони. Хозяин что-либо рассказывает о текущих событиях или о жизни в Латвии до освобождения ее нами и немцами, строит планы о переселении в Швецию в случае нашей победы. Два его старших брата большие хозяева в Курляндии, так называемые белые латыши, которые выдворили нас из Латвии в 1919 году. Однако с ними он никак не связан и даже не обращается к ним за продовольственной помощью. Работаем мы только до обеда. Затем следует воскресный обед из кролика, и мне торжественно вручается праздничный подарок - десяток папирос в красивой коробке "Рига".

В одно из воскресений мы валим один из нескольких растущих на участке огромных канадских тополей. Тополь почти в три обхвата и очень высок. Посадил их русский генерал, которому раньше принадлежала эта земля. Повалить дерево некуда, то есть везде оно что-нибудь сломает. Поэтому накануне утром хозяин несколько неопределенно велит мне лезть наверх и по частям спилить вершину и крупные сучья. Вооружаюсь ножовкой и, обвязавшись веревкой, лезу. Сучья наверху действительно большие, сантиметров 25 в диаметре, но пилятся легко. Когда сук валится, все дерево рывком бросает назад. Однако удерживаюсь. Внизу собрались люди и что-то кричат. Сверху кажутся маленькими. Продолжаю работу. Срезав вершину и верхние сучья, постепенно спускаюсь, срезая сучья ниже и ниже. Внизу хозяйка выговаривает мне за излишний риск. Вероятно, опасность сорваться была немалая. Впрочем, тогда об этом как-то не думалось - были опасности пострашнее. Вечером бранит меня и хозяин, но, как мне кажется, больше для отвода глаз. В душе он, конечно, доволен - теперь тополь можно валить почти в любую сторону.

Утром Бланкенбург, веселый и сияющий, приносит огромную, невиданную мною пилу. Длина ее не менее двух метров. Начинаем работу. Сначала валим дерево, а затем более толстую часть у комля разрезаем на метровые чурбаки. Вся дальнейшая работа - моя. За несколько дней канадской лучковой пилой я разрезаю все дерево и раскалываю его на маленькие-маленькие дрова, длиной не более 20 сантиметров. Хозяйка экономна в разумном смысле: при топке плиты и печей короткими дровами получается разительная экономия. За эти дрова я получаю от нее, кажется, единственную похвалу. Дескать, дрова короткие, аккуратные и чистые.

Кроме работы на постройке, в мои обязанности входит ежедневно носить не менее 16 ведер воды. Воду ношу метров за 200 из колодца, принадлежащего большому хозяину Мозалиц. Часть фермы арендует у него Петрович. На мне лежит также уход за двумя десятками кроликов, уборка снега и масса других хозяйственных дел; а также я должен каждый день встречать хозяина на станции. Он возвращается из Риги всегда нагруженный различными материалами, вплоть до автомобильных колес. До станции полтора километра, а нога все еще основательно дает о себе знать. Об этом нужно помалкивать.