В плену Левиафана - [148]

Мисс Отис пережила всех. Но даже если и она отправится в помойку, Селеста не даст забыть назойливый мотив.

Когда он просвистел его в последний раз?

Нанни не может вспомнить точно. Здесь и сейчас, сидя на наблюдательном пункте, на кушетке, напротив рации, напротив журнальных красоток, напротив записи в тетради — «Тулио ушел за эдельвейсами и до сих пор не вернулся», — он не может вспомнить!

Он уже несколько раз интересовался у Селесты, дошла ли его записка до Виктории, и вообще, как обстоят дела? Ответ один и тот же: «Не волнуйтесь, командир… Не волнуйтесь, Нанни, ситуация под контролем». Лишь однажды Селеста сказал: «Возникли небольшие проблемы, но все благополучно разрешилось. Ваша жена уже в пути».

Нанни очень хочется верить, что все так и есть. Но мысль о том, что совершено предательство, никуда не делась; она царапает душу, отдается в больном плече. Да-да, Нанни снова стал испытывать боль, но сейчас он даже рад этому. И — совершенно бессознательно — старается держаться поближе к Селесте, не выпускать его из виду.

Упустишь Селесту — никогда не увидишь Викторию.

Так кажется теперь Нанни, к тому же его стали посещать странные видения. И речь не только о кукольной голове с полустертыми чертами, это было бы еще полбеды. В Селесте появилось что-то зловещее, временами он напоминает лейтенанту паука, плетущего сеть. Его пальцы, желтоватые от сигарет, постоянно двигаются, как будто он ссучивает невидимые нити. Тонкие и крепкие, способные протянуться на тысячи километров, способные обвиться вокруг шеи. Не только шеи самого Нанни — безмятежной и гладкой, как каменный столб, до сих пор покрытой африканским загаром. Но и тонкой, лилейной шеи Виктории… Нет! Нанни не должен так думать!

Селеста — друг.

А нити, что он выбрасывает в пространство, — вовсе не враждебны, по ним, как по телеграфным проводам, бегут хорошие, радостные вести. Для самого Нанни, для Виктории, для малыша.

Пауки — чрезвычайно полезные насекомые.

У пауков — четыре пары ног и четыре пары глаз. Конечно, в случае с Селестой три пары точно лишние, он по-прежнему передвигается на двоих, обутых в тяжелые армейские ботинки. Остальные, если и есть, искусно спрятаны. Насчет глаз Нанни не уверен. Наверное, у Селесты их даже больше, чем восемь, — и все они пялятся на лейтенанта, что бы тот ни делал. Что бы тот ни делал, Селеста наблюдает за ним. Как Нанни бреется, как опрокидывает на себя ведро с ледяной водой, принимая душ. Как держит ложку, перочинный ножик, карандаш. Как в минуты задумчивости просовывает под ремень большие пальцы. Как курит, как слушает собеседника, склонив голову к правому плечу. Уже не единожды Нанни ловил на себе пристальные взгляды рядового.

А еще…

Селеста расспрашивает его об Африке.

О мелких подробностях, из которых была соткана прошлая жизнь Нанни. Поначалу это настораживает лейтенанта, но ведь Селеста — друг. Раз за разом избавлявший его от страданий, сначала от физических, а теперь — и от душевных. Погружаясь в купель прошлого, Нанни чувствует самое настоящее облегчение, а Селеста видится ему добрым пастырем. Не хватает только сутаны и белого воротничка.

Куда же запропастился Тулио? Ему давно пора вернуться.

Вот что сделает Нанни — отправится на его поиски. Нанни необходимо глотнуть свежего воздуха. До зимы еще далеко, но здесь, в горах, она уже наступила. Вернее, она и не отступала особенно, а если холод и покидал когда-либо эту местность, то не очень надолго. Сольданеллы вечно обманываются, не ко времени раскрывают свои головки, ловя солнечные лучи: у них и распуститься толком не получается, исключение составляет лишь небольшая колония в расщелине. Если сложить все те минуты, что Нанни наблюдал за ней в полевой бинокль, минуты совьются в долгие часы. Может быть, дни. Но, несмотря на то что он изучил сольданеллы во всех мыслимых и немыслимых подробностях, лейтенант не может вспомнить ни одну из этих подробностей.

И он не может вспомнить лица Виктории.

А ведь это лицо он знает с детства, он видел, как оно меняется, взрослеет. Он не должен был забыть ни одной морщинки, ни одной родинки; не должен был забыть ни формы носа, ни цвета глаз. Не должен — и все равно забыл! Это открытие потрясает Нанни. У Виктории — голубые глаза? Карие? С золотистыми точками, с радужным ободком вокруг зрачка? Или матово-черные, не пропускающие свет? И волосы — какие у нее волосы? Прямые и жесткие? Или мягкие, вьющиеся на висках? Вот черт… она шатенка или брюнетка?

Отец.

Нанни пытается вспомнить отца, вспомнить мать, — напрасный труд! Он словно стоит перед огромным выцветшим листом из фанеры, неизменным спутником городских фотографов. Фанерные листы устанавливаются на площадях приморских городов, на них может быть изображено все, что угодно, — лошади, яхты, автомобили, но чаще — русалки и герои античности в стиле наив. И у русалок, и у крепконогих героев вместо лица вырезан овал: можно подойти и сунуть в дырку собственную физиономию. Много времени это не займет, а фотография на память останется. Была ли мать Нанни русалкой? Был ли отец Нанни античным героем, а то и вовсе полубогом или даже богом? Не молодым, вроде Тесея или Патрокла, кем-нибудь постарше — Гефестом, Гераклом, уже очистившим конюшни, Посейдоном, самим Зевсом!.. Ничто не будет преувеличением, Нанни сейчас так же далек от своего отца, как и от Посейдона.