V. - [169]

Дождь, казалось, не пойдет никогда.

Русское влияние на музыку Поркепика обычно объясняли тем, что его мать в свое время была модисткой в Санкт-Петербурге. Сейчас, в промежутках между навеянными гашишем грезами и яростными наскоками на рояль в доме в Ле Батиньоль, он водил дружбу с чудным братством русских эмигрантов под предводительством некоего Хольского, портного с габаритами и внешностью громилы. Все они занимались тайной революционной деятельностью и без конца рассуждали о Бакунине, Марксе, Ульянове.

Хольский заявился, когда солнце уже закатилось, скрытое желтыми облаками. Он сразу же втянул Поркепика в спор. Танцоры разошлись, и на сцене остались только Мелани и женщина. Сатин взял в руки гитару, Поркепик сел за фортепиано, и они стали петь революционные песни.

– Поркепик, – улыбнулся портной, – однажды ты очень удивишься, когда увидишь, что мы сделаем.

– Меня уже ничто не удивляет, – отозвался Поркепик, – Если история развивается циклами, а мы сейчас живем во времена декаданса (не так ли?), то твоя грядущая революция – всего лишь еще один симптом этого декаданса.

– Декаданс – это упадок, – сказал Хольский. – А мы находимся на подъеме.

– Декаданс, – ввязался в спор Итагю, – это падение с высот человечности, и чем ниже мы падаем, тем менее человечными становимся. А становясь менее человечными, мы подменяем утраченную человечность неодушевленными предметами и абстрактными теориями.

Девочка и женщина вышли из пятна света от единственного прожектора, освещавшего сцену. Их фигуры были едва различимы в полумраке. Со сцены не доносилось ни звука. Итагю допил остатки ледяной воды.

– Ваши теории лишены человечности, – сказал он. – Вы говорите о людях так, будто они скопление точек или кривые на графике.

– Так оно и есть, – мечтательно произнес Хольский. – Я, Сатин, Поркепик – мы можем оказаться на обочине истории. Но это не важно. Социалистические идеи распространяются в массах, приливная волна неудержима и необратима. Мы живем в довольно мрачном мире, месье Итагю: атомы сталкиваются, клетки мозга изнашиваются, экономические системы рушатся, но им на смену приходят другие, и все это в такт изначальному ритму Истории. Возможно, История – это женщина, а женщина для меня остается загадкой. Но движения женщины по крайней мере предсказуемы.

– Ритм, – фыркнул Итагю. – Вроде того, что слышится, когда скрипит и ходит ходуном метафизическая кровать.

Портной зашелся радостным смехом, словно большой веселый ребенок. Из-за акустики зала его смех пророкотал замогильным эхом. Сцена была пуста.

– Пошли в «Уганду», – предложил Поркепик. Сатин что-то задумчиво вытанцовывал на столе. Выйдя на улицу, они увидели, что женщина, держа

Мелани за руку, направляется к станции метро. Обе шли молча. Итагю остановился у киоска купить «Ля Патри» – единственную более-менее антисемитскую газету, которую можно было приобрести вечером. Вскоре женщина и девочка исчезли под землей на бульваре Клиши.

Когда они спускались на эскалаторе, женщина спросила:

– Боишься?

Девочка не ответила. Она так и ушла в танцевальном костюме, только сверху накинула доломан, который на вид да и на самом деле был дорогим, и женщина его одобрила. Она купила билеты в вагон первого класса. Когда они сели в неожиданно материализовавшийся поезд, женщина спросила:

– Ты просто лежишь пассивно, как предмет, да? Разумеется. Ты и есть предмет. Une fetiche. – Она произносила немые «е» будто пела. Воздух в метро был таким же спертым, как и снаружи. Мелани сосредоточенно рассматривала дракона на своей ноге.

Спустя какое-то время поезд выехал на поверхность. Мелани показалось, что они пересекают реку. Слева, совсем рядом она увидела Эйфелеву башню. Поезд шел через мост Де Пасси. Как только поезд остановился на левом берегу, женщина поднялась. Она опять взяла

Мелани за руку. Выйдя из метро, они продолжили путь пешком, двигаясь на юго-запад в Гренель – унылый район фабрик, химических заводов, литейных мастерских. На улице больше никого не было. Неужели она живет в этом фабричном районе, подумала Мелани.

Они прошли около мили и в конце концов добрались до высокого здания, в котором пустовали все этажи, кроме третьего, где обитал шорник. Женщина жила в мансарде, и они долго поднимались туда по узкой лестнице, пролет за пролетом. И хотя у Мелани были сильные ноги танцовщицы, к концу подъема она пошатывалась от усталости. Когда они вошли в квартиру, девочка сразу без приглашения плюхнулась на большой пуф в центре комнаты. Квартира была украшена африканскими и восточными безделушками: черные примитивные скульптуры, лампа в виде дракона, драпировки из китайского шелка в красных тонах. Огромная кровать на четырех столбиках, с балдахином. Мелани скинула накидку и лежала не шевелясь, ее светлые одраконенные ноги наполовину свесились на ковер. Женщина села рядом и, обняв Мелани за плечи, начала говорить.

Как вы уже, наверное, догадались, эта «женщина» была V., смутным объектом безумных разновременных изысканий Стенсила. В Париже никто не знал ее имени.

Но это была не просто V., а V. влюбленная. Герберт Стенсил всегда хотел, чтобы ключевая фигура расследуемой им тайны имела хоть какие-то человеческие страсти. В нынешний фрейдистский период истории мы склонны считать, что лесбийская любовь проистекает из самовлюбленности, спроецированной вовне, на другую особу. Если девочка приобретает склонность к самолюбованию, то потом рано или поздно приходит к мысли, что женщины как класс, к которому она принадлежит, на самом деле не так уж плохи. Вероятно, именно это и произошло с Мелани, хотя как знать: может, очарование инцеста в Серр Шод указывает на то, что ее предпочтения просто-напросто лежали вне сферы обычного экзогамно-гетеросексуального типа поведения, который превалировал в 1913 году.