В петле - [73]

Услышав ласкательное имя, которым он не называл её много лет, Уинифрид вздрогнула.

«Что мне делать с ним? — подумала она. — Господи, что мне с ним делать?»

— У тебя есть папироска?

Она достала папиросу из маленького ящика, который держала здесь на случай бессонницы, и дала ему закурить. И этот обыденный жест вернул к жизни трезвую сторону её натуры.

— Пойди и прими горячую ванну. Я приготовлю тебе бельё и костюм в твоей комнате. Мы можем поговорить потом.

Он кивнул и поднял на неё глаза — какой-то полумёртвый взгляд, или это только казалось оттого, что веки у него словно набухли?

«Он совсем не такой, как прежде, — подумала она. — Он никогда не будет таким, как был! Но какой же он будет?»

— Хорошо, — сказал он и пошёл к двери. Он даже двигался иначе — как человек, который утратил все иллюзии и не уверен, стоит ли ему вообще двигаться.

Когда он вышел и Уинифрид услышала, как в ванной зашумела вода, она достала и разложила на кровати в его комнате полную смену белья и верхней одежды, потом спустилась вниз и принесла виски и корзину с печеньем. Снова надев жакет и секунду постояв, прислушиваясь у двери ванной, она тихонько спустилась и вышла из дому. На улице она остановилась в нерешительности. Восьмой час! Где сейчас может быть Сомс — у себя в клубе или на Парк-Лейн? Она направилась на Парк-Лейн. Вернулся! Сомс всё время боялся этого, а она — надеялась, иногда. Вернулся! Это так похоже на него — сущий клоун — появляется: «А вот и мы!» И всех оставляет в дураках: и суд, и Сомса, и её самое! Но развязаться с этим судом, знать, что эта угроза не висит больше над ней, над её детьми! Какое счастье! Ах, но как примириться с его возвращением? Эта девка выпотрошила его, выбила из него пламя такой страсти, какой он никогда не проявлял к ней, на какую она даже не считала его способным. Вот что самое обидное! Её себялюбивого, самоуверенного клоуна, которого она никогда по-настоящему не волновала, растоптала, опустошила другая женщина! Унизительно! Слишком унизительно! Просто невозможно, неприлично пустить его к себе! Но ведь она же добивалась этого, суд может теперь заставить её! Ведь он всё ещё её муж, как прежде, — она теперь ничего не может требовать от суда. А ему, разумеется, нужны только деньги, чтобы у него были сигары и лавандовая вода! Ах, этот запах! «В конце концов я же ведь не старуха, — подумала она, — ведь не старуха же я!» Но эта девка, которая довела его до таких слов: «Я столько вытерпел! Я уже напуган, достаточно напуган, Фредди!» Уинифрид подходила к дому отца, так и не совладав со всеми этими раздиравшими её противоречивыми чувствами, но форсайтский инстинкт настойчиво и неотступно внушал ей, что как бы там ни было, он всё же её собственность, которую она должна оберегать ото всех, кто осмелится посягнуть на неё. В таком состоянии она вошла в дом Джемса.

— Мистер Сомс? У себя в комнате? Я поднимусь к нему; не говорите, что я здесь.

Брат её переодевался. Она застала его перед зеркалом, он стоял и завязывал чёрный галстук с таким видом, словно глубоко презирал его концы.

— Алло! — сказал он, увидев её в зеркало. — Что случилось?

— Монти, — каменным голосом сказала Уинифрид.

Сомс круто повернулся.

— Что?

— Вернулся!

— Попались на свою же удочку! — пробормотал Сомс. — Ах, чёрт, почему ты не дала мне сослаться на жестокое обращение? Я с самого начала знал, что это страшно рискованно!

— Ах, не будем говорить об этом! Что мне теперь делать?

Сомс ответил глубоким-глубоким вздохом.

— Ну, что же? — нетерпеливо сказала Уинифрид.

— Что он говорит в своё оправдание?

— Ничего. У него один башмак рваный.

Сомс молча уставился на неё.

— А, — сказал он, — ну конечно! Промотал всё, что мог. Теперь всё опять начнётся сначала! Это просто прикончит отца.

— Нельзя ли это как-нибудь скрыть от него?

— Невозможно! У него удивительный нюх на всякие неприятности, — и Сомс задумался, заложив пальцы за свои голубые шёлковые подтяжки. — Нужно найти какой-нибудь юридический способ его обезвредить.

— Нет! — вскричала Уинифрид. — Я больше не желаю разыгрывать из себя дуру. Я скорей уж примирюсь с ним.

Они стояли и смотрели друг на друга — у обоих чувства били через край, но они не могли выразить их: для этого они были слишком Форсайты.

— Где ты его оставила?

— В ванне. — У Уинифрид вырвался горький смешок. — Единственное, что он привёз с собой, это лавандовую воду.

— Успокойся, — сказал Сомс, — ты на себя не похожа. Я поеду с тобой.

— Какой в этом прок?

— Попробую поговорить с ним, поставлю ему условие…

— Условие! Ах, всё опять пойдёт по-старому, стоит ему только прийти в себя: карты, лошади, пьянство и…

Она вдруг замолчала, вспомнив выражение лица своего мужа. Обжёгся мальчик, обжёгся! Кто знает…

— Прийти в себя? — переспросил Сомс. — Он что, болен?

— Нет, сгорел, вот и всё.

Сомс снял со стула жилет и надел его; потом надел сюртук, надушил платок одеколоном, пристегнул цепочку от часов и сказал:

— Не везёт нам.

И хотя Уинифрид была поглощена своим собственным несчастьем, ей стало жалко его, точно этой ничтожной фразой он открыл ей своё глубокое горе.

— Я бы хотела повидаться с мамой, — сказала она.